Предпутье (Край земли - 1)

Так как наиболее ношеная малица оказалась и самой маленькой, то она досталась Черепанову, а самая новая, она же самая большая - Блувштейну.

Наконец настал долгожданный день, когда капитан возвестил о готовности бота к отходу.

"Новая Земля" была погружена. Доски, бочки, ящики загромождали палубу вровень с фальшбортом. Поверх всего этого прыгали и извивались привязанные цепочками собаки.

Солнечным утром мы явились на борт "Новой Земли", обвешанные остатками нашего имущества: рюкзаками, аппаратами, ружьями, патронташами и сумками. Гулкими звонами наполняли выхлопы болиндера маленькую желтую трубу "Новой Земли". Пушистыми черными клубками взлетали отработанные газы над закопченным краем трубы, заражая окружающий воздух запахом горелой нефти. Точно накоптила гигантская керосиновая лампа.

Неожиданно, несмотря на то, что мы их ожидали две недели подряд, прогудели три отправных свистка. Скоро серая стенка пристани с вытянувшимся на ней как огромный серый жираф краном исчезла за поворотом, и мимо нас потянулись заваленные всяким корабельным хламом беспорядочные берега Соломбалы.

Прошли серую коробку плавучего дока, где неделю, тому назад стоял наш бот и где теперь чернеет измятыми и облупленными бортами "Малыгин", жестоко пострадавший в ледокольной кампании этого года.

Медленно проползают освещенные скупым архангельским солнцем бесконечные биржи со свеже желтеющими штабелями балансов и пробсов. Около бирж теснятся громады лесовозов всех флагов: здесь чернобокие немцы, ржавые англичане, безликие шведы и облупленные, покрытые заплатами греки.

Унылой вереницей стоит все это скопище судов. Исподволь, точно нехотя, переползают на их борта желтые балансы, влекомые дефицитными грузчиками.

Но вот исчезли вдали последние суда, остался сзади таможенный домик Чижовки, и, миновав нелепую красную бадью плавучего маяка, мы начинаем неистово нырять на увенчанных пенистыми гребешками волнах Белого моря. Узким трапом, таким узким, что мне непонятно, как протискивает в него свой живот наш капитан Андрей Васильевич, спускаюсь в кормовые помещения. Здесь - каюта капитана, каюта старшего механика, каюта двух штурманов и кают-компания или "салон". Салон представляет собой темный колодец, круглые сутки тускло освещаемый керосиновой лампой. На дне колодца стоит маленький столик, вплотную обведенный диваном, так что сесть за стол и выйти из-за него могут только все сразу. Тут же койка младшего механика и общий умывальник величиной с салатник.

Около умывальника в углу привинчен к переборке маленький шкапик-буфет. Все это нагромождено так тесно одно к другому, что мое мягкое место, когда я моюсь, выставлено к обозрению сидящих за столом, а головой я упираюсь в буфет.

То, что в салоне расположена койка второго механика, имеет свои преимущества для ее обладателя, так как, проснувшись, ему достаточно спуститься на полметра, и он оказывается уже на диване за столом. Зато если мы обедаем или ужинаем в то время, когда механик вернулся с вахты и отдыхает у себя в койке, то над чьей-нибудь тарелкой свисает его нога с грязными пальцами, глядящими сквозь неизменное решето заношенного носка.

В такие моменты к запаху кушаний примешивается какой-то острый, неприятный запах, происхождение которого мы сначала не могли объяснить.

Через салон можно пробраться в каюту штурманов, где мне досталась третья запасная койка.

Штурманская каюта - это узкий проходик; в нем не только нельзя разойтись, но даже растиснуться. Чтобы войти в каюту одному, другой должен либо лечь в койку, либо выйти в салон.

Моя койка расположена в нише поперек каюты. Концы койки срезаны к корме в виде трапеции. Поэтому, забравшись в койку, я могу вытянуть ноги только в одном ее конце и то не совсем, не хватает двух-трех вершков.

Свет в каюту проникает через кап над моим изголовьем. Для изжития сырости и спертого воздуха кап почти всегда открыт настежь. Только по ночам, когда делается невмоготу от холодного ветра, я прикрываю кап.

Но почти всегда, возвращаясь в 12 часов с ночной вахты, капитан затапливает чугунный камелек, обогревающий сразу всю корму и стоящий на расстоянии аршина от моего изголовья. Через пять минут делается невыносимо жарко и до тошноты душит запах копоти от керосина, которым Андрей Васильевич поливает уголь для простоты растапливания. Волей-неволей приходится снова открывать кап и мириться с тем, что из него на лицо мое опускается промозглый туман. Впрочем, от пылающего камелька туман этот на лице тут же высыхает.

Влезать в мою коечную нишу нужно через рундук (он же письменный стол) первого штурмана. Это настолько сложная процедура, что я стараюсь проделывать ее как можно реже. Несмотря на мое пристрастие к чаю, мне приходится даже отказываться от вечернего чаепития.