Представление должно продолжаться

– Товарищ Январев? Наконец-то я вас отыскал! Я так рад! Зовите меня: товарищ Антон…

Совсем молодой человек с горящими от возбуждения глазами. Из тех, которым героизм еще кажется вершиной духовности.

– Давайте выйдем на двор, там и поговорим – никто нас не услышит.

– Да, да, конечно, вы правы, простите! Я должен был назвать вас Знахарем…

Конспирация в крови, прямо среди кровяных телец и амеб-лейкоцитов. Много лет жизни под сменяющими друг друга масками – не потерял ли он еще сам себя?

Только что кончился дождь. От земли парило. Воробьи купались в луже, высыхающей прямо на глазах. Облака разошлись, открыв глубокий синий провал. В нем медленно и отстраненно плыла какая-то крупная хищная птица.

Январев понял все прежде, чем товарищ Антон продолжил говорить:

– У меня есть к вам письмо от московского комитета социал-демократической партии, шифр к нему и еще устное послание от группы товарищей. Сейчас, когда неотвратимо приближается решительный момент и большевики должны либо взять власть в свои руки, либо отказаться от…

– От брошенного жребия истории отказаться невозможно, – улыбнулся Январев, решив потрафить восторженности молодого революционера собственной высокопарностью – благо, ему это ничего не стоило. – Я согласен и поеду с вами. У вас ведь есть какие-то каналы? И – вопрос с документами…

Огляделся, вполне дружелюбно, но уже отстраненно запоминая свой последний армейский день, и заметил на склонившейся за забором березе первую желтую прядь – знак недалекой осени.

* * *

– Я завидую статуям, забытым в старых парках. Весной на их головах бестрепетно поют птицы. Мыши с бархатными ушками деловито шныряют по постаменту, шуршат, как легкий и справедливый летний дождь. В солнечные дни на коленке статуи греется ящерка с надломанным чешуйчатым хвостиком. Осенью на мраморные плечи осыпаются разноцветные листья, падающие звезды путаются в ее волосах, голубой лунный свет блестит на отставленном обнаженном локте. Зимой с греческого носа статуи и складок мантии свисают маленькие сосульки, а на сандалиях лежат подушечки искристого снега…

Стояли у старого театра. Люша доставала из кармана крошки и кормила птиц. Птицы слетались к ней и прыгали как разноцветные мячики.

– Максимилиан, кто такой Зяма Цибельзон?

Лиховцев провел рукой по глазам.

– Корреспондент у меня в журнале. Обладает оригинальным и абсолютно неструктурированным мышлением – мне кажется, идеально подходящим для сегодняшнего момента. Прежде Зиновий работал в журнале под названием «Все новости науки, литературы, техники, промышленности и гипноза». Я переманил его. Но что тебе Зяма?

– Совершенно ничего. Видела в твоем журнале его статью. Ты уже виделся со своим дядей-профессором? Как он тебе? Кажется, нам удалось его немного откормить…

– Дядя – воплощенная древность. Сегодня по настоящему сказать о нем может только археолог… Посмотри, какие красные листья! Мне кажется, я никогда еще не видел в этом парке столько багрянца. Революционная осень нашего мира…

– Для меня осень всегда начинается с запаха – вялые листья и застоявшиеся пруды.

Люша наклонила голову, словно прислушиваясь. Блестящий темный локон упал на плечо. Птичка с красной головкой села ей на руку и стала выклевывать крошки из складки в тонкой перчатке.

– Я часто думаю: тогда, много лет назад, какой ты была там, на улице? Озорная? Веселая, свободная? Цыганка?

– Я понимаю, о чем ты… Италия, Испания, Кармен, цветок за ухом или фиалки в корзине, монисто… Нет! Москва не годится. Слишком низкие потолки, толстые стены, тяжелые башмаки в грязи. Слишком много снега…

– Я опять говорю не о том?

– Нет, твоя ошибка в том, что ты вообще со мной говоришь. Я же дословесное существо.

– Я знаю…

Он замолчал и, чтобы не заговорить снова, повел взглядом по облупившимся бледно-голубым дощатым стенам старого театра. Сбоку от сцены еще можно было рассмотреть остатки старой росписи: нимфу над облаком, в развевающихся одеждах и с трубой из витой раковины. Когда-то у нимфы были роскошные черные цыганские волосы, но они выцвели прежде всего.

* * *

Александр вернулся с уездного заседания земельного комитета – чесучовый костюм, рубашка из голландского полотна, озабоченная складка между бровями.

Столовая. Накрахмаленная скатерть, серебро, холодная водка в хрустальном графине. На столе – огромный букет пионов. Державный, тяжелый запах.

– Уже звонили к обеду второй раз. Сейчас все подойдут.

– Господи, как я отвык от всего этого.

– От чего, Макс? Тебе не нравятся цветы?

– Когда я смотрю на них, я думаю о реставрации монархии. Но не в этом дело.

– Как же живешь ты сам? Я имею в виду квартира, обустройство… Может быть, семья?

– Мой быт явно не стоит того, чтобы его описывать. Разве что в пьесе – для правильной расстановки декораций.

– Макс, ты уже видел Юлию? Как она тебе показалась?

– Мы почти не разговаривали. Она прошла мимо, как ледяной сквозняк. Как призма из гимназического кабинета физики. Разделила единое на два, три, семь цветов. Не собрать. Смятение…

Александр помолчал, сплетая и расплетая пальцы.