Представление о двадцатом веке

— Черт возьми, ты как-то не очень хорошо выглядишь, дорогой!

И только тут он обнаружил, что перед ним сидит Мария с двойняшками. Оказалось, что она опять попыталась устроиться на работу с маленькими детьми и ей опять отказали.

После такой встречи большинство других людей задумались бы о том, правильно ли питаться долгое время одним только кофе, и о том, правильно ли встречаться со своей семьей раз в неделю в зале суда и при таких обстоятельствах, но только не Карстен. Сидя в воскресенье в пустом здании и планируя следующую неделю, которая обещала быть еще более содержательной и перспективной, чем предыдущая, он чувствовал удовлетворение всеми своими делами. «Ты выполнил свой долг и даже более того», — говорил он самому себе не без удовлетворения.

Он дошел до такого состояния, что не чувствовал никакого толку от того, что заходил в свою маленькую туалетную комнатку, принимал душ, надевал чистую рубашку и новый шелковый галстук, — он все равно чувствовал себя грязным. Даже после самого тщательного бритья сквозь его прозрачную кожу пробивалась щетина. «Надо бы поехать домой», — подумал он.

И тут-то к нему и пришли. И, увы, не какой-нибудь человек, а его собственные вытесняемые им воспоминания, которые ввалились к нему в кабинет, преодолев закрытые двойные двери и продемонстрировав, что им, как и Карстену, не знакомы выходные. Сначала возник один эпизод. В суде слушалось дело, простейший случай, дело, которое он вел по просьбе дочери торговца эрзац-кофе, одной из богатейших женщин Дании, владелицы половины Ратушной площади, а противной стороной была няня, и речь шла о нескольких сотнях крон и, как говорила эрзац-дочь, о принципе. «Я не хочу

платить», — заявила она Карстену, когда он предостерег ее, что няня имеет небезосновательные права на эту смехотворную сумму. «Мы ведем это дело по принципиальным соображениям», — настаивала она. И Карстен взялся за него, и, хотя он работал уже на пределе возможностей и знал, что дело должно быть проиграно, он все-таки его выиграл.

Теперь оно явилось к нему. Пустяковое дело, его следовало бы забыть и не вспоминать, ему вообще не место на Санкт-Анне-плас, но тем не менее оно прокралось сюда. Оно появилось в виде запаха. Карстен принюхался к закрытым дверям и окнам: это был запах эрзац-кофе, он не очень-то хорошо пахнет, а в это воскресенье он пах особенно неприятно. Карстен открыл окно, выходящее на памятник Кристиану IV, но стало только хуже, и он почувствовал недомогание. Ему вдруг пришло в голову, что не надо было браться за то дело, и, конечно, за дело против жены, за такие дела, наверное, вообще не следует браться, они портят общую картину, они сеют сомнения в справедливости судебной системы и вызывают в памяти мысль про Монте-Карло из горького завещания Фитца, которое он постепенно, как ему показалось, стал понимать. Потом он услышал, как кто-то рядом с ним говорит, это оказался его прежний друг и духовный наставник Тюге Любанский, а рядом с ним стоял Мальчик с непримиримыми взглядами, а у архивного шкафа его поджидали одинокие дни в Сорё после окончания учебы, а вот там — плач полковника Лунинга на кухне квартиры у Озер, а там — биржевой маклер, которого он видел через дырку в стене в спальне матери, и вот уже кабинет Карстена полон. «Я надеюсь, вы все сможете здесь разместиться, заходите, пожалуйста, но важно, чтобы осталось одно место и для меня», — сказал он своим видениям и опустился на стул.

Он просидел без движения всю ночь, и когда на следующее утро пришли уборщицы, даже тогда он не сдвинулся с места. Они не решились трогать его. Он так и сидел на своем месте, когда уже появились секретари, и посыльные, и другие адвокаты, и остальные сотрудники, и он сидел так целый день, потому что никто не решался заговорить с ним.

Вечером за ним приехала Мария и увезла его домой. За это время в волосах его появилась седина, и, конечно же, он оброс щетиной. Его поместили в клинику нервных болезней в Монтебелло, на севере Зеландии, и там он провел полгода.