Представление о двадцатом веке

Единственным прибежищем для Мадса и Маделен была семья. Никто не знал, когда и где она соберется в следующий раз. Иногда, в благополучное время, все собирались в домах в Ордрупе, Клампенборге или Гентофте, а иногда в квартире у Озер, а однажды, когда они были на грани катастрофы, ужасающе холодным вечером все встретились в деревянном сарае на северо-западе Амагера. Они редко оказывались в полном составе, случалось, что не было с ними Карстена или Марии, или их обоих, или же Маделен вляпывалась в какую-нибудь историю вдали от дома, или же Мадса заносило куда-нибудь в леса его новое увлечение. Иногда к ним присоединялись неожиданные гости — Мария в приступе сострадания могла пригласить домой на ужин добрый десяток обездоленных незнакомцев. Но чаще все-таки собирались только свои, вся семья целиком собиралась в гостиной с керосиновыми лампами, свечами, креслами дизайна Вегнера, диванами Бёрге Могенсена и картиной времен золотого века датской живописи, из-за которой стена превращалась в бездонный сентиментальный пейзаж, который нельзя сбросить со счетов как романтический вымысел, так же как и нельзя отрицать эту семейную идиллию. Это действительно были мгновения самого настоящего датского «хюгге». Описание жизни двойняшек, как и жизни Карстена и Марии, станет непонятным и неправдоподобным, если мы не признаем, что такие вечера были: все сидят в одной комнате, и кто-то читает вслух, а кто-то вяжет, или звучит музыка, может быть, они поставили пластинку Малера, или они просто смотрят друг на друга, и история перестает катиться вперед, вокруг них возникает нечто, что я без всякого смущения назвал бы счастьем, они действительно счастливы, и эти минуты спокойствия и удовлетворения решительно опровергают мнение о том, что семья утратила свой смысл и в ближайшее время ее ждет крах.

Иногда в такие вечера к ним присоединяется Амалия, и раз уж эта старая тигрица приходит погреться к маленьким овечкам, то есть к Марии и двойняшкам, то значит здесь действительно царит гармония. Заглядывали к ним и Адонис, и Рамзес с Принцессой. Их разыскала Мария, они несколько лет подряд были кем-то вроде странствующих пророков, проповедуя на рыночных площадях в провинции достижения современной электроники и показывая диапозитивы и узкопленочные фильмы, которые убеждали зрителей в том, что через несколько лет в Америке возможно будет транспортировать все, практически все, по телевизионным каналам. Техникой занимается Рамзес, он уже совсем старик, а Адонис поет печальные песни о том, что, кто знает, может быть, все мы — электрические сигналы, которые непрерывно производит некая машина, управляемая каким-то неведомым существом, а наша любовь — это просто электронный вихрь в бесконечном круговороте? Он поет, картинки сменяют одна другую, а Принцесса не сводит глаз со зрителей, которые понятия не имеют, что когда-то она была принцессой цирка и самой знаменитой преступницей своего времени и что сейчас ей перевалило за сто пятьдесят лет.

Мария попыталась разыскать и Кристофера Людвига, дедушку Карстена, с которым она никогда не встречалась, она-таки нашла квартиру на улице Даннеброг, но путь ей преградили книги — стена книг, окончательно закрывшая узкие проходы, по которым Амалия с Карстеном много лет назад добрались до Кристофера. Никто так и не узнал, что стало с ним, с Гуммой и с двумя сестрами Амалии.

Семейная гармония длится, конечно, недолго, и вскоре картинка распадается, Карстен поднимается со своего места — у него есть неотложная работа, и минуту спустя уже слышно, как он ходит взад и вперед по кабинету, репетируя предстоящую речь на процессе, вопрошая, доколе Министерство сельского хозяйства будет злоупотреблять нашим терпением, а у Марии назначен визит к психиатру, Мадсу нужно еще сделать сто пятьдесят отжиманий, а потом отправиться к себе, чтобы психологически подготовиться к завтрашнему финалу в четырехсотметровке. Маделен уже ушла, ушли все, кроме Амалии, и если она и осталась, погрузившись в свои мысли, то лишь потому, что на глаза ей попалась газета, в которой она рассматривает фотографию, не очень четкое изображение политиков некой латиноамериканской страны, собравшихся вокруг президента, и на заднем плане она видит кого-то знакомого, потому что хотя человек этот и черноволосый, и у него испанские усы, и хотя черты лица размыты газетным растром, нет никаких сомнений, что это Карл Лауриц. Он смотрит — пусть нечетко, пусть через фильтры и через пропасть времени и пространства, под аккомпанемент бьющегося сердца Амалии — в будущее все так же пристально.