Представление о двадцатом веке

«Надо было научить тебя никогда никому не доверять», — сказал отец и устало повернулся к столу, где на длинной тряпице были разложены отмычки, болванки ключей и жестяные пластинки. Он поднял со стола украденные карманные часы и произнес: «Единственный способ выжить — не верить никому, даже собственному отцу».

Рамзес взвел курок. Отец поправил платок на шее, чтобы достойно выглядеть перед лицом смерти, и добавил, что вообще-то за голову Рамзеса была обещана награда в пятьдесят риксдалеров.

Рамзес опустил револьвер, сраженный этим аргументом. Он понял, что от полусотни риксдалеров он тоже не смог бы отказаться. К тому же ему вдруг показалась не очень удачной мысль, что именно он отправит Цезаря Йенсена на тот свет, обеспечив ему тем самым вечную славу, на которую тот и рассчитывал. Он повернулся и вышел из комнаты, и больше никогда с тех пор не видел отца, а позже и вовсе слился с еще одним из наших представлений, а именно с представлением об одиноком беглеце — в мире, который он отныне считал тюрьмой, где в каждом человеке видел судью, охранника или полицейского, или на худой конец осведомителя и где, забыв, что такое покой, в любом звуке слышал захлопывающуюся за его спиной дверь камеры.

В последующие годы Рамзес скитался и занимался своим ремеслом в одиночестве. Бесприютность заставляла его вновь и вновь мыслями обращаться к своим предкам. Отца он при этом к ним не относил, считая его отклонением от нормы, и сам тщательно избегал всяческих излишеств, так что если бы все протоколы, составленные, когда против него возбуждали дело, соответствовали действительности, они бы представляли собой очень длинные, но вместе с тем скудные списки с перечислением головок сыра, дешевой одежды, истрепанных хозяйственных щеток, незатейливых кисетов, поношенных башмаков, старых кастрюль, яиц из курятника и молока от пасущихся в поле коров, потому что только такая добыча и привлекала Рамзеса.

Случалось, что в Копенгагене или в каком-нибудь большом провинциальном городе он проникал в богатые дома или родовые усадьбы, но искал он там не серебряные кубки, не вест-индские кофейные сервизы и серьги с каплевидными жемчужинами, подаренные дочери семейства кем-то из наполеоновских генералов-изгнанников. Подобные предметы нисколько его не интересовали, но случалось, что он зажигал огарок свечи в старинном подсвечнике и, усевшись на корточки перед каким-нибудь инкрустированным секретером, погружался в свои мысли. Взгляд его блуждал по инкрустации, изображавшей, например, сад, виднеющийся в дверном проеме, а позади дом, окутанный лунным светом, — точь-в-точь как в детских воспоминаниях Рамзеса. Колышущиеся занавески пропускали свет в комнаты особняка, который, казалось, был весь наполнен домашним теплом. Именно это тепло и притягивало Рамзеса, когда он залезал в чужие дома, где ничего не брал, а лишь пытался украдкой прикоснуться к жизни других людей, которые жили в соответствии с его собственным, с их собственным и с нашим представлением о домашнем уюте. В такие ночи Рамзес мог часами сидеть в темной комнате, прислушиваясь к смеху за стеной, безуспешно, как и мы, пытаясь понять, что же он все-таки слышит: то, что ему хочется слышать, или же и вправду какие-то девушки играют на клавикордах, напевая песенки собственного сочинения об одиноких молодых странниках, бредущих по дорогам, где гуляет ветер. В свете свечи или серной спички Рамзес завороженно рассматривал картины на стенах, где, как ему казалось, видел самого себя. Вот он в каком-то странном плаще, в высокой шляпе, какой он никогда не носил, стоит перед расстилающимся лугом, за которым маячит лес, а за лесом просматривается озеро, противоположный берег которого теряется в дымке обещаний, и картины эти, собственно, были иллюстрацией представлений буржуазии как раз о той жизни, которой жил Рамзес.