– В ночь, после которой ее больше не видели. Насколько нам известно, вы были последней, с кем она разговаривала.
– Я уже говорила вам об этом.
– Я бы хотел, чтобы вы рассказали мне еще раз.
– Я была у себя в квартире. Раздался звонок в дверь. Я открыла. Это была Лили. Мы поговорили с минуту, и она ушла.
– И?
– Я вернулась в дом.
– А после?
– Ничего. Не помню. Я принесла белье из стирки, когда явилась Лили. Наверное, вернулась к тому же занятию.
– Соседи видели вас на тротуаре перед парадной дверью говорящей с Бриджес-сан.
Я закатываю глаза.
– Значит, судя по всему, они видели то, что я вам только что сказала.
Он пристально смотрит на меня, будто учитель, терпеливо ожидающий признания ребенка в полной уверенности, что оно последует.
– Ладно, минут через пять я отправилась за ней. Я забыла сказать ей кое-что.
– Значит, вы говорили с ней снова?
– Нет, я ее не нашла.
– Вы предположили, что она отправилась на станцию?
– Да. Не представляю, куда она могла еще пойти. Сомневаюсь, что она хорошо знала мой район.
– Путь от вашей квартиры до станции довольно прямой, не так ли? И улицы ночью хорошо освещены.
– Это правда, но я ее не нашла. Не знаю, куда она пошла.
– Не поведаете ли вы, какого характера у вас был разговор перед парадной?
Я качаю головой.
– Вы его не помните?
– Помню.
– Тогда поделитесь со мной, пожалуйста.
– Нет.
– Ваш сосед сообщил, что вы сердились. Вы кричали на Бриджес-сан.
– Я не кричу.
– Вы не сердились?
– Я сердилась.
– Ваши соседи сказали, что вы, кажется, что-то держали, какой-то сверток.
– И кто же сии соседи? – фыркаю я. – Мисс Марпл?
Я прекрасно знаю, что это любительница пылесосить из соседней квартиры. Мне всегда казалось, что у нее буйная фантазия. Она агрессивно пылесосит часами напролет что ни день, а порой и среди ночи. Наверняка у нее в башке не все ладно. И потом, она одна живет в непосредственной близости. Над заправкой всего две квартиры, и одна из них моя. Пожалуй, жаль, что мы так и не подружились, но теперь уж поздно.
Его лицо непроницаемо.
– Я ничего не держала. Ничегошеньки.
Он пристально смотрит на меня.
– Хорошенько подумайте. Пожалуйста.
Я напряженно думаю, из вежливости, но чувствую усталость.
– Я же вам сказала, я несла белье из стирки. Возможно, открыв дверь, я держала что-нибудь из одежды. И все равно, я не настолько рассеянная, чтобы отправиться за Лили, держа что-то в руках. И если бы поймала себя на том, что бегу по улице с трусиками в руках, я бы помнила.
– Любопытно, что же могла видеть ваша соседка.
– У меня в руках ничего не было.
– Бриджес-сан была вашей близкой подругой?
Я медлю с ответом.
– Да.
– Расскажите мне о своей дружбе.
– Нет.
– Лили была вашей лучшей подругой, не так ли?
– Она стала близкой подругой. Мы были знакомы не так уж долго.
– А другие друзья?
– Мои или ее?
– Ваши.
Я не собираюсь говорить ему о Тэйдзи, моем друге превыше всех друзей.
– Нацуко. Она моя коллега. Боб. Он американец. Мы познакомились в приемной стоматолога. Я научила его говорить «тупая ноющая боль» по-японски. Он учитель английского и толком говорить по-японски не умеет. И госпожа Ямамото. Она руководила струнным квартетом, в котором я раньше играла. Еще госпожа Идэ и госпожа Като. Вторая скрипка и альт.
– Лили Бриджес знала этих людей?
– Только Нацуко и Боба. Госпожа Ямамото умерла до приезда Лили в Японию. Она ни разу не встречалась с госпожой Идэ и госпожой Като.
– Зачем Лили Бриджес приехала в Японию? Каково ваше понимание ее намерений?
– Ей нравилась «Хэлло, Китти[2]
».Он уставился на меня с подозрением.
– Я не знаю, зачем она приехала.
Я знаю. Я не собираюсь говорить ему о ее ухажере Энди, как он преследовал ее, подсовывал в ее сумочку жучки и дал бы фору мойщику окон, взбираясь по лестнице к окну спальни, пока Лили переодевала лифчик, словно знал, что она там. Я не скажу ему, что она прибыла в Японию тайком, бросив любимую работу, только бы удрать от дружка. Я не скажу ему, потому что он уже знает. Я уже говорила полиции. Как и Боб.
Он встает и открывает дверь, чтобы впустить второго. Теперь их двое. Я щурюсь, чтобы прочесть кандзи[3]
их бейджиков с именами. Пожилого зовут Камеяма (черепашья гора), а новоприбывшего – Огучи (ротик). Огучи молод. У него мягкие безволосые руки и сутулость подростка, выросшего чересчур быстро. Он с тревожным видом садится чуть дальше Камеямы. Камеяма покидает комнату, сказав, что скоро вернется. Огучи теребит брюки на левом колене. Пальцы у него длинные и костлявые, как и нос, который он тянется почесать. Взгляд его мечется по всей камере, но он знает, что я за ним наблюдаю, и на меня смотреть избегает. Хлопком сгоняет с шеи москита. Тот пляшет у него перед глазами, подбираясь все ближе и ближе к лицу. Огучи доблестно пытается его игнорировать, но москит начинает выставлять его дураком. Тогда Огучи хлопает ладонями куда более свирепо, нежели требуется, и небрежно вытирает жижу белым платком. Обращает взор к двери, с упованием дожидаясь прихода Камеямы. Я замечаю, что он чуточку зарделся. По-моему, он на меня запал.