Предыстория

Ян заголил правую руку до плеча, и Паличка начал ее внимательно рассматривать, тиская сильными крепкими пальцами:

— Что ж, рука неплохая, хотя и белая, и интеллигентская, да ведь и у противника вашего не лучше, плюс к тому еще у вас даже лучше, видно, что ведете жизнь чистую и рабочую. Вот! Дельтовидная, бицепс, трехглавая мышца, лучевые и локтевые мышцы — все неплохо. Довольно сильная кисть. Кистью, значит, вы сможете ворочать неплохо. Это, право, лучше, чем я ожидал. Ежели вы устойчивы на ногах — это еще десять процентов в нашу пользу. Да чистая жизнь — пять процентов. Итого девяносто пять процентов, больше, чем у любого, самого отличного рубаки. Но только я вас должен предостеречь, вы не очень радуйтесь. Он тоже силен, и его приемы опасны, хотя и избиты. Вот, слушайте…

Ян слушал с вниманием, повторяя слова Палички в уме, а Марчинский сидел на стуле, и на лице его застыло все то же выражение пресыщенности и скуки.

Когда Паличка кончил, он похлопал Яна по плечу и сказал:

— Ну, мы сейчас идет к тем кабыздохам, вы пока танцуйте, а скоро домой. Утром мы за вами заедем. Помните мои советы.

— Благодарю вас.

— Э, благодарить будете, когда его повезут штопать в госпиталь Святого Маврикия. Если бы этому блудливому коту удалось отрезать кусок крайней плоти — было бы неплохо, но это, к сожалению, вещь трудная.

И Паличка подкрепил свое замечание известной фразой из «Кандида», искренне при это расхохотавшись.

— Вы оставайтесь тут, не провожайте нас.

Они ушли. Ян, почти успокоенный, смотрел, как во дворе они садились в обтрепанную карету. Он не знал о диалоге, который происходил в это время.

Марчинский, опускаясь на сидение, холодно спросил у Палички его мнение о Яне.

— Да так себе, невинный сахарный барашек, хотя, кажется, честный малый.

— Это да, но он пишет книжки о превосходстве культуры победителей.

— Ерунда, детское баловство. Эта история пойдет ему на пользу. Вот как постукает ему жизнь по всем соответствующим местам, как меня мой покойный пивовар батька, так он узнает, где раки зимуют и с каким перцем их надобно есть. Главное то, что он уже возненавидел этого Рингенау, значит, первый шаг есть.

— Он сегодня разговаривал с Шубертом.

— Ну? — удивился Паличка. — Это здорово. С этим дядькой, хоть он и потомок рыцаря, умному человеку нельзя поговорить и остаться таким же. Эх, этого бы Гая да укокошить, меньше было б работы.

— Эх, работа, работа, — вздохнул Марчинский, — почему это человек, если он не хочет жить как свинья, должен работать.

— Гм, а ты меньше пей, тогда и не будут приходить в голову неумные мысли. Ты что, хочешь, чтоб тебя Господь защитил и манной небесной накормил или чтоб коржики сами в рот сыпались? Нет, брат, Господь хоть уже и старый, и скупердяй, а дураков он не любит.

Он помолчал.

— А парню надо дать возможность кокнуть этого гада, меньше будет навоза, если кто-то примется чистить эти авгиевы конюшни.

Карета тронулась и въехала в аллею. Марчинский тихо спросил:

— Скажи, ты за этого Яна боишься?

— Боюсь, — откровенно сознался Паличка. — Он же полный профан в фехтовании. Но без нас ему было бы гораздо хуже. Я, кажется, достаточно его настроил. Да поможет ему Пресвятая мати.

— Ну дай Бог, дай Бог. Жаль будет, если погибнет.

Карета затарахтела по мостовой и заглушила дальнейший разговор.

* * *

В то время как Паличка и Марчинский только выходили из дому графов Замойских, Рингенау и Штиппер подходили к особняку первого. Он стоял в глубине большого парка, они медленно шли по аллее и заканчивали начатый разговор. Гай фон Рингенау, еще более сумрачный, чем раньше, сказал тусклым голосом:

— Я зол на него. До сих пор я нигде не встречал противоречий со стороны этих белокурых скотов. И поэтому я обрублю его уши и с отрубленными выпущу в свет.

Чрезмерная горячность, с которой Рингенау произносил эти слова, убедили врача, что тот сам себя ими успокаивает. «Боишься, бестия», — подумал Штиппер, но не сказал это вслух. А Гай продолжал:

— Нет, вы знаете, какая наглость. Эта морда смеет думать, что офицер нашей гвардии простит ему что-либо. Если он талант, то это еще ничего не значит. Я убил бы самого Альбрехта Бэра, ежели бы он осмелился затронуть мою честь. Я… для меня это легкая вещь. Этот щенок не умеет держать рапиру. Ну и повеселимся же мы, когда он испустит дух. Единственно, чего я боюсь, — это того, что придется на время бежать из столицы и лишиться ее удовольствий. Остальное все не страшно.

— Я боюсь, что это не так, — вежливо проговорил доктор. — Люди неопытные часто опасны, но… знаете что, не будем говорить об этом и постараемся развлечься до прихода секундантов.

Они как раз проходили по ровной, подстриженной лужайке перед домом.

Дом был огромный и неуютный, из серого камня, похожий на казарму, от которой его отличала только огромная серая башня старого замка за новым неуклюжим домом, построенная несколько столетий назад (род Рингенау происходил от первого магистра, убитого Яном первым, и земли, на которых стоял замок и которые теперь поглотил город, извечно принадлежали ему).