Преисподняя

— Талоны выдают только тем, кто сделал социалистический выбор, объявил старик в белой под горло рубахе, похожий на сознательного рабочего. — Враждебным элементам — никаких талонов!

— Ах, так… — понимающе покивал Першин. — Социалистический выбор… А социализм — это, конечно, учет, как сказал Ильич? — Першин указал рукой на портрет.

— Верно, — решительно и строго подтвердили все трое, и даже старушка-секретарь кивнула в знак согласия.

Першин вошел в комнату и деловито походил из угла в угол, обозревая скудную мебель, как хозяйственный старшина в казарме. — Что ж, обстановка у вас, я смотрю, революционная, ничего лишнего, — одобрил он, прохаживаясь на глазах у толпы, которая пялилась сквозь распахнутые двери. — Все строго, честно, справедливо, так?

И на этот раз они подтвердили единодушно, однако Першин не спешил.

— Как я понимаю, социализм — это распределение, — задумчиво произнес он, словно никогда не знал и вдруг додумался, прозрел.

— Правильно, так учит наука политэкономия, — вставил старик в зорких народовольческих очках, вероятно, идеолог, Першин глянул на него с признательностью — спасибо, мол, ценю.

— Наука! — Першин назидательно поднял указательный палец, как бы привлекая общее внимание к своим раздумьям.

Старики внушительно и строго, плечо к плечу сидели за столом, покрытым красным сукном, и были похожи на скульптурную группу. Они были преисполнены важности своего дела и надувались от собственной значительности и от сознания исторического момента; без смеха на них нельзя было смотреть, но Першин старался не подавать вида.

— Итак, социализм — это распределение! — объявил он громко и торжественно, потом вдруг полюбопытствовал. — А кто будет распределять? Першин с любопытством поозирался, как бы в поисках того, кто будет распределять, но не нашел и ответил сам. — Ну конечно, вы, родные мои! Очень вы любите это дело: распределять! Вас хлебом не корми, дай что-нибудь распределить. К кормушке ближе, верно?

— Вы антикоммунист? — робко, с надеждой обратилась к нему старушка-секретарь и зарделась от собственной смелости, победно оглядела всех, гордясь своей бдительностью и классовым чутьем.

— Анти, анти… — покивал Першин. — Анти-шманти. Сами, небось, себя сахаром обеспечили, акулы мирового социализма?

— Молчать! — заорал вдруг, затрясся, сжав кулачки, тощий старик в круглых очках. — Вы здесь контрреволюцию не разводите! А то мы вас живо!.. — зловеще пообещал он, умолк, но и так понятно было: если враг не сдается, ему не сдобровать.

— Что живо? — поинтересовался Першин. — К стенке? — он помолчал и улыбнулся добродушно. — Ах, вы, старые задницы, — сказал он прочувствованно, но с некоторым укором и как можно сердечнее. — Все вам неймется.

Он услышал в толпе за порогом смех и веселый гомон. Першин неожиданно снял со стола графин с водой и поставил его на пол, красное сукно он растянул в руках против окна и посмотрел на свет:

— Кумач-то насквозь светится, — посетовал он сочувственно. — Не уберегли, большевики, моль побила…

— Не твое дело! — отрезал старик во френче.

— Ну как не мое… Я ведь тоже общественность. Разве можно отстранить человека от народовластия? — усмехнулся Першин всем троим.

Теперь они сидели за неказистым старым столом — истертые, покрытые трещинами голые доски, убогая столешница, шляпки ржавых гвоздей. Першин сдвинул стол к стене и засмеялся от открывшегося ему вида: еще недавно старики выглядели внушительно и монументально за покрытым красным сукном столом, сейчас они сидели в прежних позах, но стола перед ними уже не было и смотреть без смеха на них было невозможно; они по-прежнему мнили себя в президиуме, хотя не было ни стола, ни кумача, один графин с водой стоял у ног на полу.

— Ну все, довольно, — нахмурился Першин. — Хватит дурака валять. Поигрались и будет. Раздайте людям талоны.

— Не дождешься! — заявил идеолог в очках.

Тут произошло то, чего никто не ожидал: взмахнув рукой, Першин ударил ребром ладони по столу, доска столешницы разломилась на две половинки, как будто ее разрубили топором. В комнате и в приемной повисла мертвая тишина.

— У меня жена и двое детей, нам положено четыре талона, — Першин приблизился к старушке-секретарю, та испуганно оторвала четыре талона и отдала трясущейся рукой.

— Большое спасибо, — поблагодарил ее Першин и жестом пригласил людей из прихожей — заходите, мол, берите…

Толпа хлынула через порог и заполнила, затопила комнату, старики ошеломленно озирались в общем гомоне и сутолоке; сидя на стульях, они потерялись среди шума и толчеи, на них никто не обращал внимания. Першин наклонился к ним и тихо сказал:

— Вам лучше уйти, а то изомнут ведь.

Вслед за ним они стали осторожно пробираться в толпе, мелкой старческой походкой оробело двигались к двери, он шел впереди, раздвигая толпу, чтобы не дай Бог, никто ненароком не толкнул их — вывел на простор и отпустил восвояси.