Премия «Мрамор»

Я вернусь отсюда абсолютно другим и буду рассказывать всем, что англичане алкоголики, пьют каждый день, причем женщины наравне с мужчинами, и если пересчитать на месячную норму, получится не меньше, чем у среднестатистического российского алкаша с обязательной еженедельной субботне-воскресной пьянкой. Что барбекю у них значит разжечь где-нибудь на лужайке огонь в переносной жаровне, собраться вокруг с рюмками шерри, оживленно беседовать, пикироваться, а потом наесться на свежем воздухе готового, с кухни, мяса. Помню, я все спрашивал, а когда же, мол, будем мясо жарить — все думали, что шучу, уверяли, что Райан уже все пожарил, сейчас принесет — и двухметровый худющий Райан, ни разу, кстати, не повторившийся за месяц всех этих ту-корс-динер, действительно выносил шотландскую классику, жареные жирные колбаски с бараньей требухой. Что маленькие бутылочки виски двенадцатилетней выдержки, которые я подарил на прощанье Дэниелу и Роланду, они бережно поставили на буфет в парадной столовой, и сомневаюсь, что они его когда-нибудь выпьют. Что Дэниел, специалист, между прочим, по древнегреческой истории и литературе, коллекционирует православные иконы, но не старинные, а современные, которые ему присылает знакомая русская иконописица из Греции. И что как скучны и непригодны для чтения были в школе и университете “Записки охотника” недооцененного нашего Тургенева, настолько милы и волшебны оказались они же, чудом купленные в книжном секонд-хэнде в Эдинбурге и спасавшие меня в замке от книжного голода и тоски по кириллице. Что я покинул Лондон за два дня до взрывов и был как раз на тех станциях метро и ездил на автобусах тех маршрутов, где принятые этой страной, полагающей себя толерантной, и выросшие здесь молодые люди взорвали на себе рюкзаки с грузом обиды, мести и предрассудков.

Молодость, вина, обида, страх правят миром, господа. Мне жалко молодости, но в моем случае причина — она. Я не люблю молодость за бессердечие и глупость, ненавижу ее за бескультурье и жестокость, презираю за пустозвонство и неумение любить. Детство мучает кошек, отрочество — сверстников, подростковый возраст — родителей, юность — любимых. И только повзрослев, мы научаемся беречь близких и до смерти уже изводим только себя.

Когда Рома Тягунов сказал, что сейчас приедет ко мне с ржавой бритвой, и повесил трубку, я не поверил, но испугался. Не поверил потому, что Рома сам всего боится, например, ментов, которые, по его словам, прослушивали телефон и в отсутствие хозяев регулярно обшаривали ничем не примечательную квартиру на первом этаже хрущевки по улице Сурикова. Роман оставлял секретные ниточки на двери и залеплял жевательной резинкой перепиленную решетку на окне гостиной, чтобы если что успеть взять “пакет”, сигануть на улицу и оставить милицию с носом и с включенным телевизором, но без искомого. Надя быстро находила жвачку и вызывала мастеров, они снова приваривали решетку. Рома перепиливал опять, в другом месте. Еще Рома коллекционировал литературные “нет” — у него была солидная пачка письменных отказов из толстых журналов и издательств, он просил именно письменные, или в те времена, когда он желал известности, редакторы обязаны были отвечать на бумаге, не знаю. Роман коллекционировал электросчетчики и пишущие машинки, которые добывал у друзей обманным путем и разбирал до последнего винтика, мстя таким образом за долгое непечатание дальней родственнице станка Гутенберга. Однажды жертвой его страсти пала и моя механическая раздолбанная “Ортех”, купленная мне на поступление в университет и ставшая соавтором всех рукописных 20-страничных сборников, которые тогда по какому-то дурацкому ритуалу считалось нужным издавать в четырех экземплярах и дарить друзьям и любительницам поэзии (советский атавизм исчез после первой же публикации в “Урале”). Машинки было жаль, и я, рассердившись, забрал у Романа свежий его трофей — новенькую, в масле, портативную “Башкирию”, которую потом подарил Тиновской. Ленка на ней печатала криво, почти без знаков препинания, но все-таки печатала, а написать от руки не смогла бы ни за что — графофобия. Ты предупредил Рому, что к нему едет в бешенстве Дозморов, и он отдал мне машинку безропотно, обеспечил сеткой для переноски и даже донес механизм до трамвая. За что Рома ненавидел электросчетчики, не знаю, но в голове его постоянно крутились различные литературно-коммерческие проекты. Например, реклама магазина “Верона” в виде переделанных строк из “Ромео и Джульетты” или слоган для официального дилера “Тойота — ощущение полета”, за который, как вдохновенно врал Роман, ему заплатили пять тысяч долларов. Усомнившимся, например Диме Рябоконю, демонстрировалась соответствующая банковская расписка.