Преподаватель симметрии

Один лишь великий Коновалов усомнился в диагнозе. И оказался прав. Мне лишь проделали дырку в черепе, как от пули, и промыли мозги. При операциях на мозге не употребляется общий наркоз, я был в сознании. Мне было весело, я даже как старый водитель потребовал себе зеркало заднего вида, «чтобы видеть честные глаза хирурга». Мне было любопытно проверить сведение, что мозг не испытывает боли. И правда, только омерзительное чувство отвращения: это целомудренное место, туда не положено проникать никому.

Итак, Коновалов вынес меня из смерти, как Конь моего героя. Теперь оставалось проверить прогнозы психиатра. Начал я с переводов из Корана, пытаясь обрести какие-нибудь детали о мусульманских ангелах и рае. Тут ко мне обратились из «Плейбоя». После смерти я чувствовал себя нагло и решил поставить себя в невыносимые, «достоевские» условия, потребовав по тысяче долларов за главу ненаписанного романа ежемесячно, из номера в номер. Так был создан эпилог «Преподавателя симметрии» – раньше, чем я очнулся для самого романа. «Плейбоя» никто не прочитал, журнал был дорогой, и кто-то зачитал авторские экземпляры, да и рукопись в единственном экземпляре исчезла в недрах редакции. Проблема найти свой собственный текст оказалась намного трудней, чем переводить утраченную книгу Э. Тайрд-Боффина, которую я все-таки умудрился «доперевести» лишь еще через десять лет после «Плейбоя», к своему семидесятилетию.

Итак, конец или начало, послесловие или предисловие – не вижу уже последовательности.

«Наша публика так еще молода и простодушна…» – сетовал в предисловии автор «Героя нашего времени» в том смысле, что ей сначала приходится объяснять, что́ она читает.

Ведь именно для этого, кроме названия и имени автора, существуют и подзаголовок, обозначающий жанр, и эпиграф, и предисловие. Обложка – дверь книги, к ней прилагаются ключи, чтобы открыть сам текст.

Еще чего! По-видимому, с тех пор «публика» стала еще моложе (хотя и не простодушней), если неспособна прочесть не только книгу, но и обложку.

Даже мой сокровенный читатель, повертев книгу в руках как мою, клал ее обратно на прилавок как чужую с заведомым разочарованием: это Битов не сам написал, а что-то там перевел. «Перевод с иностранного» было обозначено на обложке – почти никто не принял или не понял условий игры: «перевода с иностранного» не бывает.

Андрей Битовавгуст 2013, СПб

Ирина Сурат

Между текстом и жизнью

^{(Формула трещины)}

Книга, которую вы держите в руках, рождалась без малого 40 лет – из «Предисловия переводчика» (1971) и постскриптума к нему (2008) мы узнаем всю хронологию и географию этого странного, ни на что не похожего текста, которого Битов, по его уверениям, вовсе не писал, а только переводил какую-то попавшуюся ему в юности, в геологической партии, а затем потерянную, никому не известную книжку, не найденную потом даже в Библиотеке Конгресса, переводил как будто с английского, не зная автора, не глядя в оригинал, а лишь воссоздавая по смутной памяти некоторые рассказы из нее, «как переводят не тексты, а именно переводные картинки. Не без домысла, конечно…». Вся эта хитроумная муть опровергает сама себя (имя неизвестного автора названо в самом начале – Э. Тайрд-Боффин, «усталый», значит, «исследователь»), зато с ее помощью Битов успешно решает одну из своих писательских задач – полностью снимает с себя ответственность за эти сюжеты и этих героев, отводит всякие подозрения в личной причастности к ним. Они выплывают из беспамятства, из глубокого сна – тем ярче на этом размытом фоне сами новеллы-сны, отделенные от автора и ему неподвластные.

В отличие от основного корпуса прозы Битова, написанной от первого лица, в «Преподавателе симметрии» мы вовлекаемся в сложную нарративную тактику – по ходу выясняется, что кроме неизвестного или забытого английского автора у этих историй есть еще и рассказчик, он же герой, писатель-прозаик Урбино Ваноски, он же поэт Рис Воконаби, и большая часть «переведенного» Битовым текста взята из его прозаических и поэтических книг. Сложная, многослойная конструкция «Преподавателя…» держится на одной оси: перед нами проходит жизнь героя-писателя, со всем, что в ней случилось и что могло случиться, с тем, что он написал или не написал, а только задумал, со всеми сюжетами-поворотами его судьбы, от первой несостоявшейся любви до самой смерти. И даже над посмертной его судьбой слегка приподнята завеса – на последних страницах, в диалоге двух ангелов после таинственного исчезновения героя из пределов здешнего бытия.