Прерванный поцелуй

Спектакль наш мог не получиться, если бы игравший Мотылькова Владимир Степанович Бушуев попытался бы играть, не будучи профессиональным артистом, замечательно написанный драматургом образ естественного человека. Он же не играл – он был самим собой. Зрительскую симпатию вызывало само появление на сцене Бушуева. Высокий, стройный, ладный, приветливый Владимир Степанович вызывал к себе уважение, симпатию. В Лопасне его знали буквально все. Секретарь Лопасненского райисполкома Бушуев не считал зазорным для себя играть на сцене, лицедействовать. То, как говорил, думал, понимал людей, дружил Бушуев, совпало с Мотыльковым, будто с него, Владимира Степановича, мерку снял Виктор Гусев. И ещё: правдоподобен был Мотыльков потому, что исполнитель этой роли Владимир Бушуев всю жизнь пребывал в гуще народной жизни. В годы войны совсем молодого Бушуева-комсомольца поставили руководить Райуполнар-комзагом. Надо эту бюрократическую аббревиатуру разжувати. Если коротко, то сие означало: «всё для фронта, всё для победы» в действии.

Все госпоставки прокручивались через эту контору, роль и значение которой трудно переоценить! Одно дело вырастить хлеб, другое – взять его у земледельцев и погрузить на станции Лопасня в вагоны. Тут лёгкий характер, балагурство, ухажёрство, расторопность, образованность молодого начальника были как нельзя кстати. Под началом Владимира Степановича работала моя мама. Бушуев и за ней ухаживал. Как успевал он с этим самым ухажёрством, трудно себе представить. По малолетству я не вникал, не знаю, сколь он преуспевал в этом направлении, но женское обожание в районном масштабе явно способствовало успеху дела заготовки сельхозпродуктов для фронта и тыла.

Большая загадка для меня по сей день, как угораздило режиссёра назначить меня, девятиклассника Лопасненской средней школы, на роль полковника Очерета! Напялить на голову парик – седая голова с залысинами, обрядить в галифе, высокие кожаные сапоги, гимнастёрку с четырьмя полковничьими шпалами в петлицах воротника, подпоясать широким командирским ремнём и ничтоже сумняшеся, в соответствии с ремаркой: «Перед занавесом начальник Военно-инженерного института Тарас Петрович Очерет говорит речь слушателям института, как бы находящимся в зрительном зале» – выпихнуть на авансцену, произносить монолог.

Наш девятый класс

По годам и десятилетиям ступая, словно по лестнице, изредка вспоминаю, как в свете рампы, фактически ничего не видя перед собой, стоял и отрывисто, страшно волнуясь, бросал слова в зрительный зал, сплошь состоящий из людей, знавших меня не один год. Зал напряжённо вслушивался в то, что внушал седоусый полковник, подозрительно похожий на некоего старшеклассника, по субботам исправно являвшегося в дом культуры на танцы. Удивительное дело, зал не протестовал – не шикал, не выкрикивал «ату его!», не топал ногами, не обсуждал вслух это вызывающее появление на авансцене преображённого в воинского начальника Юрку Бычкова. После первых же слов монолога Очерета (их несколько в пьесе «Слава», и как я их выучил, знал на память, сие непонятно мне сегодня) зал замолк и каменно молчал, пока я терзал его не слишком лёгким для восприятия текстом:

Очерет:

Ночью по склонам бродила гроза,Свергая скалы, деревья ломая,Лавина нависла, как туча, грозяГидростанции «Первое мая

»И поселку рядом, когдаНа него половина горыДвинется глиной и камнем рыжея.Да, только взрыв, немедленный взрывМожет рассеять это движенье.

Взрыв! И его произвестиПоручено нашему институту.Время рассчитано до минуты.Сразиться с природой слепою, седоюОдиннадцати придётся из вас,Вы к ней подползёте, проникнете в щели.

Ну, а потом, а потом аммоналЛавину свернёт и швырнёт в ущелье…

Оказавшись в октябре 2008 года на Этне, узнал, что таким же взрывным способом итальянцам в 2001 году удалось повернуть раскалённую лаву, которая грозила городу на склоне вулкана.

За первым, ключевым, монологом по пьесе следовал поиск Очеретом ответа, кому возглавить операцию по подрыву лавины: Николаю Маяку или Василию Мотылькову?

Исполнители ролей двух инженеров-подрывников занимают в реальной жизни высокие должности, они к тому же вдвое старше меня. Произносить монолог, в котором речь идёт о жизни и смерти сотен людей, судьбе электростанции, вести беседы, выясняя нравственную готовность к полноценному выполнению задания, можно только, что-то существенное имея за душой, опираясь на собственный жизненный опыт и нравственный багаж. Чем я располагал к тому времени? Что позволяло быть, а не казаться убедительным?