Пресс-центр

Он жил игрою, зарабатывал хорошо, все деньги тратил на своего единственного внука Пепе, тридцатилетнего хлыща; больше у старика никого на свете не осталось. Пепе работал в баре «Эль Бодегон», щипал гитару, мечтал о карьере актера; старик Рамирес отправлял его в Мексику на съемки, пробоваться; все было хорошо, пока парню не надо было выходить на площадку под «юпитеры» — он цепенел, двигался, как робот на батарейках; старик хотел было пристрастить его к биллиарду, но внук ответил: "Вьехо3, тут надо считать и думать, а мне скучно, я хочу просто-напросто жить".

Именно Рамирес научил Санчеса, когда тот был еще лейтенантом, хитрости оттяжки шара на дальний борт, умению прятать от противника тяжелый костяной «свояк», словом, стратегии этой мудрой, рискованной игры, поэтому и сейчас, когда полковник приезжал в полутемный зал, где низкие старомодные абажуры высвечивали изумрудное поле столов, старик по-прежнему называл его Малышом и грубо бранил за плохие удары.

— Хочешь похитрить? — спросил он, подавая Санчесу кий с монограммой. — Устал?

— Немного, — ответил Санчес, — ты, как всегда, прав, дорогой Бейлис.

(Рамирес однажды рассказал ему про русского мастера Николу Березина, который обыгрывал всех подряд; его звали Бейлис, потому что в Киеве он играл так рискованно, что продулся до нитки, сделал последнюю ставку на свой костюм и его просадил; профессионалы собрали ему деньги на пиджак и брюки; в Киеве тогда шел процесс Бейлиса, обвинявшегося черносотенцами в ритуальном убийстве русского мальчика. Тому тоже собирали деньги по «подписньм листам»; с тех пор Березина звали Бейлисом, и Санчесу очень понравилась эта история. Рамирес вообще был напичкан всякого рода историями. Санчес слушал его завороженно. «Ты очень хороший человек, Малыш, — сказал ему как-то Рамирес, — ты умеешь слушать. А это большая редкость в наш век — хороший человек на посту премьера».)

— Сколько даешь форы, вьехо? — спросил Санчес.

— И не стыдно тебе брать у старика фору, Малыш?

— Совсем не стыдно, потому что ты играешь в десять раз лучше меня.

— В семь. В семь, а не в десять. Наша партия будет стоить десять песос, о'кэй?

— О'кэй.

— Я дам тебе десять очков форы, сынок, и этого достаточно, ты стал классным игроком…

Рамирес легко подкатил шар к пирамиде, еще раз помазал кий синим мелком и сказал:

— Ну, давай…

Санчес, чуть тронув «своим» пирамиду, спросил:

— Сильно меня ругают твои аристократические гости?

— Достается, — ответил Рамирес. — Я попробую сыграть пятерку от двух бортов в угол, Малыш. — Он мастерски положил шар. — Но тебя ругают слишком зло, значит, наступаешь кому-то на пятки. Надо ли так резко? Может, как я учу тебя на пирамиде, не стоит особенно торопиться? Начнешь свои реформы попозже, когда люди поверят, что это не есть насилие во имя насилия, а принуждение для их же блага. Десятку к себе в угол.

Наблюдая за тем, как Рамирес собирался перед ударом, Санчес ответил:

— Ты прав, нужно уметь ждать, но еще страшнее опоздать. И потом те, которым мы наступаем на пятки, имеют возможность посещать этот прекрасный клуб, а девяносто пять процентов нашего народа и не знают, что даже днем, в жару здесь можно отдыхать при температуре двадцать градусов, когда жужжит кондиционер и ты вправе вызвать чико, который принесет виски со льдом, или раздеться и залезть в мраморный бассейн… Если бы хоть четверть нашего населения жила в мало-мальски сносных условиях, вьехо, можно было бы погодить, но, когда нищенствует большинство, приходится наступать на пятки тем, кого не волнует судьба сограждан…

— Смотри, — вздохнул Рамирес. — Ты слишком смело машешь красной тряпкой перед мордами очень крепких быков, килограммов по пятьсот каждый, и рога у них острые, как шило… Смотри, Малыш…

Рамирес промахнулся на этот раз, шар остановился возле лузы, и Санчес красиво положил его, а потом положил еще два шара и почувствовал, что началась кладка.

— Послушай, Малыш, мой внук Пепе, я рассказывал тебе о нем много раз, неплохо поет… Ты говорил в последней речи по телевидению, что намерен открыть театр для народа… Он мечтает спеть тебе несколько песен, может быть, его примут в труппу?

— Я плохой ценитель, вьехо, — ответил Санчес, но, заметив, как огорчился старик, заключил: — Пусть придет в следующий раз, пусть споет… Если мне понравится, я скажу ему честно, пусть тогда идет в театр и, не ссылаясь на меня, запишется на конкурс.