Преступление доктора Паровозова

Зрачок человека в норме реагирует на свет. Когда светло — он узкий, когда темно — расширяется, многие лекарства тоже могут влиять на его величину и реакцию. При смерти мозга зрачок максимально широкий, он не реагирует на свет, да и вообще не реагирует ни на что.

Цвет глаз этой девушки нельзя разобрать, настолько широкие у нее зрачки. Как будто два бездонных колодца, ведущие в густой мрак и тишину, поглотившие ее с сегодняшнего дня.

Мы молча смотрим и не говорим друг другу ничего, да и зачем, когда все и так понятно. Садимся каждый на свой стул посреди реанимационного блока.

— А куда же ты все-таки умудрился своей иглой сегодня попасть, Леха?

Я пожимаю плечами, да и какая сейчас разница.

— Ничего, вот скоро тебе все объяснят, про возбудимость, проводимость, сократимость и автоматизм! И не кисни, Паровозов, в медицине все бывает, салага! — гулко хлопнув меня по спине, говорит Витя и идет в буфет пить чай.

Надо же, думаю, и точно, скоро мне все объяснят, очень скоро.

А я уже и забыл, что наконец, с шестого захода, поступил в институт. Ну что же, как правильно говорит Витя Волохов, в медицине все бывает. Только сегодня утром я ездил на Моховую и смотрел списки. Но мне кажется, что это было очень давно и не со мной.

Я сижу на стуле, уставившись на экран монитора, где зеленый зайчик шустро выписывает замысловатый путь. Когда он резко взлетает вверх, раздается сигнал. Частотой восемьдесят раз в минуту.

* * *

Мы нашли Хуторского на берегу нашей речки-переплюйки. Он лежал на спине с травинкой в губах, зажмурившись. У него было явно хорошее настроение, мне даже показалось, что он улыбается. Когда Виталик открыл глаза на звук шагов и увидел нас, то улыбка мигом исчезла, а сам он поднялся.

— Хуторской! Я тебе говорил, что у меня мама акушер-гинеколог? Говорил?

Виталик оглянулся, за ним была река. Потом он опять посмотрел на нас, мы стояли перед ним — Балаган, Вовка и я. Про балагановскую маму-гинеколога давно знали все.

— Говорил? — еще раз повторил Шурик.

Виталик кивнул, не сводя взгляда со здоровенной палки в руке у Балагана. Я заметил, что его немного стало потряхивать. Мы подошли ближе.

Тогда Виталик попятился и вдруг, поскользнувшись на мокрой глине, шлепнулся на четвереньки. Ноги его оказались в воде, руки на берегу. Хорошая поза.

— Ты на какой курс перешел, Хуторской? — поинтересовался Балаган.

— Ну… на четвертый! — выдавил тот, даже не пытаясь разогнуться.

— Я тебе еще про свою маму забыл сказать, что она секретарь парткома в Снегиревке. Еще раз в «Дружбу» сунешься, пятого курса у тебя не будет!

Балаган размахнулся и с силой запустил палкой. Виталик сжался и зажмурился. Палка, коротко просвистев, упала далеко за Хуторским на середину реки, где ее сразу подхватило течение.

— Апорт! — широко улыбнувшись, произнес Балаган.

Мы заржали, повернулись и пошли в лагерь, не оглядываясь.

Больше Виталик Хуторской в «Дружбу» не приезжал.

* * *

Я сидел и мудрил с журналом поступлений, в сводке не сходилось на одного человека. До пересменки оставалось всего ничего. В эту минуту в блок влетела Катя Орлова, она всегда так стремительно забегала, а сегодня, похоже, еще и куда-то опаздывала, наверное, на терапевтическую конференцию, которая у нас в восемь утра. Быстро подхватила со стола кипу историй болезни и в дверях бросила:

— Леша, ты что, оглох? Пятая койка аппарату сопротивляется, загрузить нужно!!!

Вдруг она запнулась, и мы оба, как по команде, посмотрели друг на друга, а потом на пятую койку, на которой вот уже неделю лежала эта девушка, самоубийца.

— не может быть!!!

Больные со смертью мозга не дышат сами, они не могут собственным дыханием сопротивляться аппарату, такого не бывает, не бывает, это аппарат чудит, или трахеотомическая труба забилась. Мы подбежали к кровати, нам хватило нескольких секунд, чтоб понять: нет, не в аппаратуре дело, но такого не может быть, чудес не бывает, не бывает…

Она дышала сама, дураку понятно, но мы все равно не верим, видим, но не верим. Только дня три назад приезжали из института Бакулева, когда стало известно, кто эта девушка. Ее коллеги приволокли с собой какую-то мудреную аппаратуру, снимали энцефалограммы, долго смотрели на них, пожимали плечами и говорили:

— Активности коры нет.

Поэтому с того дня на утренней конференции мы докладываем:

— Александра Журавлева, двадцать лет, отравление барбитуратами, состояние после клинической смерти.

И добавляем еще два слова. Эти слова — приговор. После них можно считать пациента донором органов.

— Церебральная смерть.

То есть мозг умер и диагноз подтвержден документально.

Но она дышала сама.

Я подозвал Катю, она посмотрела на то, что я показал, отпихнула меня и подняла ей веки. А в моей башке крутилась одна и та же фраза:

— В медицине все бывает, Паровозов!!!

Зрачок сузился, а главное, он реагировал на свет.

У Саши Журавлевой оказались зеленые глаза.

* * *