Преступление не будет раскрыто

— Гражданин начальник, — сказал Бараб-Тарле, — понапрасну сижу, ей-богу! Она сама, стерва, напилась, легла со мной, а потом в суд подала.

— И я тоже, — сказал подошедший к капитану молодой парень лет восемнадцати.

— Мы все понапрасну сидим. Гы-Гы! — загоготал, расплывшись в улыбке, заключённый со стриженной головой, похожей на грушу, и шрамом на щеке, сидевший на верхней койке, по-турецки сложив ноги и обернув их одеялом.

Пушкарев посмотрел на него, и, состроив недовольную гримасу, стал объяснять дневальному Бараб-Тарле, что не имеет права досрочно освобождать заключённых, а обязан только воспитывать их.

— Послушай, Адам, я тебе сто раз говорил: обращайся в коллегию адвокатов, — сказал Пушкарев.

— Обращался, — ответил Адам. — И в Верховный Совет обращался.

— Ну вот, а я что? — сказал Пушкарев и развёл руками.

Вдруг он резко повернулся к Вадиму и сказал:

— Завтра с утра на работу, в плотничью бригаду Волобуева. Вон он сидит, под номером пятнадцать. — Пушкарев показал на широкоплечего заключённого, сидевшего на койке. — Познакомься с ним. Трудись честно, исправляйся. А я на днях с тобой побеседую. Отдыхайте. — Пушкарев вышел, закрыв за собой дверь.

— Сволочи, — прошипел вслед ему Бараб-Тарле и плюнул со злостью.

— Гы-Гы! — произнёс арестант с грушевидным лицом и шрамом и расплылся в улыбке.

— Чего расклохтался? — сказал Бараб-Тарле и сел на своё место, где обычно сидят дневальные, и стал нервно листать потрёпанный «Огонёк».

Когда Пушкарев вышел. Вадим сел на свою койку и, подперев голову руками, долго и задумчиво смотрел на человека, лежавшего к нему спиной на соседней нижней койке.

В секции было жарко натоплено, душно от табачного дыма. Чёрные, стоявшие одна на другой скрученные проволокой узкие койки в два яруса тесно стояли друг к другу. Между ними едва вмещались тумбочки. У двери стоял столик со стулом дневального, в другом конце секции стоял ещё один столик, за которым сидел тощий старик и хлебал тюрю из воды и хлеба.

Некоторые заключённые сидели на койках, курили и разговаривали, кое-кто читал книги, газеты. Большинство лежали молча на своих койках или спали.

Тот, с грушевидным лицом и шрамом, сидел по-турецки на верхней койке через проход от Вадима и смотрел на него. Вдруг он склонил голову вниз и спросил:

— Ты кто, шарамыжник?

Вадим поднял на него вопросительный взгляд. И, не понимая вопроса, не знал, что ответить, пожал плечами и сделал виноватое лицо.

— За что попал, говорю?

— А, попал за что. За аварию, — ответил Вадим. — Ехал на машине, задавил человека.

— Кого задавил?

— Дворника.

— Сколько дали?

— Семь.

Помолчали. Вадим посмотрел на спящую фигуру соседа.

— Чё ты на него смотришь? — спросил опять арестант.

— Да так.

— Это стукач. Шестёрка.

Стукач проснулся, повернулся на койке, лёг на спину и открыл лицо. Оно было маленькое, круглое, как у совы, с маленьким острым носиком и широко открытыми голубыми круглыми глазками.

— Груша, уймись, дай поспать, — плаксиво сказал арестант и укутался с головой в одеяло.

— Думаешь он спит? Ни хрена не спит. Секет всех днём и ночью, чтобы запродать по дешёвке, — сказал Груша и ткнул рукой через пространство между койками другого соседа, лежавшего над Вадимом на верхней койке.

— Эй, Ходячая Кила, проснись!

— Чего тебе? Я не сплю, — хрипло и недовольно отозвался тот.

— Посмотри, какой псина к нам прибыл.

— А ну его на…

Груша слез сверху и, не одеваясь, в нижнем белье, сел к Вадиму на койку.

— Я восьмой раз в зоне, — деловито сказал он обращаясь к Вадиму. — Раньше все так, по мелочам. А на этот раз засекли крепко. Девяносто первая статья.

Груша внимательно посмотрел на собеседника, изучая, понимает он или не понимает, что означает 91 статья.

— Раньше в колониях лучше жилось, — продолжал он. — Я сначала в «ворах» был. Потом к «польским» попал[4]. Теперь всех разогнали. — Груша подвинулся поближе и заговорил тише: — Недавно ребята подкоп вели, — сказал он и сделал лицом жест, по которому необходимо было понять, что вот на что серьёзное и дельное способны ребята. — Снабженец тут неподалёку, за зоной, живёт. Богатенький. Вот к нему, в подполье (Груша тяжко вздохнул). Одиннадцать метров осталось, накрыли. Кто-то стукнул.

Груша устремил взгляд на соседа, который укутался с головой и прибавил:

— А этих шестёрок вонючих, раньше того, он щёлкнул языком и совсем тихо шепнул: — по ночам душили.

Он многозначительно посмотрел на Вадима, и его морда стала расплываться в наглой улыбке. Сосед понял, что говорят о нём, и беспокойно заворочался. Вадиму стало не по себе.

— У тебя что-нибудь есть? — спросил Груша.

— Что?

— Что-нибудь путное. Давай у меня спрячем.