Преступление в Орсивале

— Кто вам сообщил эти сведения? — поинтересовался судебный следователь.

— Все понемножку, — отвечал Лекок.

— Но где?

— Здесь. Я тут уже больше двух часов и даже выслушал речь господина мэра. — И, довольный произведенным эффектом, Лекок отправил в рот пастилку.

— Как же так? — недовольно бросил г-н Домини. — Вы же знали, что я жду вас!

— Прошу прощения, но надеюсь, что господин следователь соблаговолит меня понять. Мне необходимо ознакомиться с местом, осмотреться. Вот я и решил послушать, что толкуют люди, познакомиться, так сказать, с общественным мнением, но так, чтобы меня не опасались.

— И все же, — сурово изрек г-н Домини, — это не извиняет вашего опоздания.

Лекок бросил нежный взгляд на портрет.

— Господин следователь, вы можете обратиться на Иерусалимскую улицу, и вам скажут, что я знаю свое дело. Для успеха расследования сыщику важнее всего — не дать себя узнать. К полиции, хоть это и глупо, как, впрочем, многое другое, относятся скверно. Сейчас, когда стало известно, кто я и зачем приехал, я могу выйти, но никто мне ничего не скажет, а если я стану выспрашивать, наврут с три короба. Меня будут бояться и потому станут умалчивать и недоговаривать.

— Совершенно верно, — поддержал сыщика папаша Планта.

— Так вот, когда мне сказали, — продолжал Лекок, — что это в провинции, я принял обличье провинциала. Я приехал сюда, и все видевшие меня думали: «Этот человек хоть и любопытен, но не опасен». Я втираюсь в толпу, прислушиваюсь, разговариваю, заставляю говорить, допрашиваю, и мне отвечают с полной откровенностью. Я собираю сведения, получаю показания, и меня никто не опасается. Ах, эти орсивальцы — премилые люди! Я уже завел тут немало друзей, и они все наперебой приглашали меня отужинать.

Г-н Домини не любил полицию и почти не скрывал этого. Он не то чтобы шел на сотрудничество с нею, а скорей покорялся необходимости и лишь потому, что не мог без нее обойтись. С присущей ему прямолинейностью он осуждал средства, к которым ей часто приходится прибегать, хотя и признавал их неизбежность.

Слушая Лекока, он невольно одобрял его действия и в то же время продолжал далеко не дружелюбно взирать на собеседника.

— Раз уж вы столько знаете, пойдемте осмотрим место преступления, — сухо предложил г-н Домини.

— К вашим услугам, — лаконично ответил сыщик и, когда все стали подниматься, воспользовался этим, чтобы подойти к папаше Планта и протянуть ему бонбоньерку:

— Не желаете ли, господин мировой судья?

Папаша Планта не счел нужным отказываться и взял лакричную пастилку, отчего лицо сыщика мгновенно прояснилось. Как любому гениальному артисту, г-ну Лекоку была необходима благожелательная публика, и теперь у него шевельнулась надежда, что ему предстоит работать перед истинным ценителем.

VI

Лекок первым ринулся на лестницу, и ему сразу же бросились в глаза пятна крови.

— Какой кошмар! — возмущенно приговаривал он при виде каждого нового пятна. — Какое варварство!

Г-н Куртуа был тронут подобной чувствительностью. Мэр решил, что полицейского потрясла участь жертв. Но он заблуждался; Лекок добавил на ходу:

— Какое варварство! Оставить в доме столько следов! И даже не подумали за собой убрать! Какого черта они вели себя так неосторожно!

Поднявшись на второй этаж, сыщик остановился у дверей будуара, примыкающего к спальне, и, прежде чем войти, внимательно огляделся.

Увидев все, что хотел, он шагнул в дверь со словами:

— Ясно! Моя клиентура здесь ни при чем.

— По-моему, — заметил следователь, — мы уже располагаем некоторыми данными, которые существенно облегчат вам задачу. Ясно, что если Гепен и не был сообщником убийцы, то во всяком случае знал о готовящемся преступлении.

Г-н Лекок опустил взгляд на портрет, украшающий бонбоньерку. Взгляд этот был более чем красноречив: казалось, сыщик делился с дорогой усопшей теми соображениями, которые не смел высказать вслух.

— Да, знаю, — ответил он, — против Гепена серьезные улики. Почему он не желает сказать, где провел ночь? С другой стороны, против него настроено общественное мнение, и это дает мне основания сомневаться.

Сыщик прошел на середину спальни — остальные по его просьбе остались за дверью — и обвел ее своим тусклым взглядом, пытаясь постичь причину ужасного разгрома.

— Олухи! — возмутился он. — Скоты, поразительные скоты! Ну кто же так работает! Если убиваешь людей, чтобы их обокрасть, к чему, спрашивается, громить весь дом? К чему крушить мебель, черт побери? Не проще ли припасти отмычки, самые простые отмычки: шуму от них никакого, а действуют безотказно. Неумехи! Болваны! Можно подумать… — Тут он запнулся, разинув рот, и закончил: — Э, не такие уж они, пожалуй, неумехи.

Свидетели этой сцены замерли в дверях и с любопытством, к которому примешивалось изумление, следили за действиями или, так сказать, манипуляциями Лекока.

А он, стоя коленями на ковре, ощупывал ладонью ворсистую ткань между осколками фарфора.

— Мокро, очень мокро; когда разбили этот фарфор, чай еще, несомненно, не был выпит.

— В чайнике тоже могло остаться много чая, — заметил папаша Планта.