Преторианец

Утром 24 августа поступило официальное подтверждение, что Сакко и Ванцетти казнены. Страсти разгорались, шли разговоры о новых антиамериканских выступлениях. Кажется, не было никого, кто не замышлял бы мятеж, не собирался присоединиться к нему или хотя бы не подыскивал удобного места, чтобы не пропустить зрелища. Годвин попытался представить, какое событие в Париже могло бы вызвать подобную реакцию в Соединенных Штатах. Самая мысль была смехотворной. По случайному совпадению в этот самый вечер в доме Дьюбриттенов опять намечалось веселье — награда тем, кто пережил август в городе. Гостей приглашали на скрипичный концерт Присциллы.

Однако настоящей причиной была леди Памела Ледженд. Мать Присциллы, отказавшись от роли femme fatale,объявилась невесть откуда, полная решимости исполнить новую роль жены и матери. Никто толком не знал, в чем причина такой перемены, но, по общему мнению, здесь так или иначе были замешаны деньги. То ли деньги были у Тони, и ей пришлось вернуться, потому что она осталась на мели, то ли деньги были у нее, и она купила на них право вернуться в семейный круг. Однако все соглашались, что без денег не обошлось.

В тот вечер в воздухе пахло опасностью. Улицы заполнились народом — необычайная толчея, плакаты и знамена — все с протестами против казни Сакко и Ванцетти. Спустился теплый туман, предвещающий дождь. Слухи плыли над раскаленным городом, электризуя и без того напряженную атмосферу.

Собрание было поистине ослепительным. Многие женщины явились в длинных платьях, а большинство мужчин — в вечерних костюмах, и огни горели ярко, и все они, казалось, парят внутри огромного, хрупкого, радужного пузыря. Эсми Худ выглядела особенно утонченной, едва ли не заморенной голодом: огромные глаза обведены черным, кожа бледная как пергамент. Она цеплялась за локоть суровой испанки Кармен. Худ тоже порой появлялся рядом с женой, однако та его не замечала. Годвин пришел к выводу, что Эсми Худ действительно больна, возможно смертельно. Леди Памела оказалась совершенно иной: маленькая женщина с большим ртом, с оттопыренной нижней губой. Те же карие глаза и прямой взгляд, что у Присциллы, коротко подстриженные темные волосы блестят, как полированные. Она была очень подвижной, очень обаятельной, очаровательно внимательной. Она мгновенно нашла общий язык с Годвином, поблагодарив его за благотворное влияние на ее дочь.

— Наконец-то она нашла человека, с которым можно поговорить о книгах и писателях. Девочка развита не по годам, а мы с Тони буквально невежды. Сельское воспитание, знаете ли. Мы получаем невежество по наследству и не расстаемся с ним до смертного часа.

Ее бриллианты искрились на свету, как и ее чудесный смех.

Годвин попробовал представить, каково было Присцилле в ту ночь, когда ее мать уходила с Марком, кузен он там или нет, а Тони орал ей вслед в тишину бельгрейвской ночи. Как это люди могут снова встречаться после такого разрыва? Для Годвина это было непостижимо, как обычаи чужой страны. А ведь он писатель: внезапный успех, деньги в банке… Из всех, кого он встречал в то парижское лето, именно леди Памела заронила в нем чувство неуверенности в себе, заставив его усомниться в обретенной опытности. Леди Памела, в которой, как он отчетливо сознавал, он ни черта не понимал.

Играла Присцилла прекрасно. Потрясающе. Она остановилась у подножия лестницы, приветствовав гостей летящей улыбкой, и тут же растворилась в музыке. На пианино ей аккомпанировал молодой человек, похожий на ожившего д’Артаньяна. Программа была романтической: Чайковский, Паганини, еще что-то, полное тоски. Когда выступление окончилось, Свейну пришлось напомнить Годвину, что надо закрыть рот. Он и не догадывался, что кто-то способен совершить то, что сделала только что Присцилла Дьюбриттен.

Свейн ухмыльнулся ему.

— Да, ничего себе ребенок. — Он захихикал. — Посмотрели бы вы на себя! Расслабьтесь. Малышка — скрипачка.

Ее учительница, пожилая женщина в черном платье со стоячим воротником по моде прошлого века, с камеей на бархотке и с белыми усиками, сказала:

— Она играет так, словно прожила очень долгую жизнь и так много повидала и все же без остатка прощает жизнь и судьбу. Она как будто понимает жизнь… Иногда мне страшно за нее. Быть может, ей уже никогда не быть такой мудрой, как сейчас, бедняжке.

Присцилла отыскала среди гостей Годвина и всего на минуту задержалась рядом. Огромные влажные глаза ее сияли. Оба молчали. Он обнял ее и прижал к себе, а когда она отстранилась, пальцами вытер слезы с ее лица. Он не представлял, что она могла чувствовать, знал только, что ему никогда не знать этих чувств иначе как отраженными в ней в ту ночь. А потом она исчезла, праздник подхватил ее и унес к отцу, к матери, к бесчисленным знакомым, и Роджер был уверен, что никогда ему больше не бывать с ней наедине, никогда целиком не завладеть ее вниманием.