Превращения любви

У меня было такое ощущение, как будто, наконец, меня понял и оценил человек, которого я долго и безнадежно любила.

XXIV

Филиппу захотелось показать мне пещеру в долине Везера. Черная река, извивающаяся среди скал, изрытых и отполированных водой, была очень красива, но пещеры меня разочаровали. Приходилось карабкаться под палящим солнцем по крутым тропинкам, чтобы попасть в узкий каменный проход, где на стенах едва виднелись следы красной краски, якобы изображающие бизонов.

— Ты видишь что-нибудь? — спросила я Филиппа. — Если хочешь, это, пожалуй, бизон, только вверх ногами.

— Я ровно ничего не вижу, — сказал Филипп, — уйдем отсюда, я озяб.

После жары, измучившей нас при подъеме, я тоже испытывала в этой пещере ощущение леденящего холода. На обратном пути Филипп был молчалив. Вечером он жаловался на простуду. На другое утро он разбудил меня на рассвете.

— Мне нехорошо, — сказал он.

Я поспешно встала, отдернула шторы и испугалась его вида; он был бледен, на лице лежала печать смертельной тоски, глаза были обведены кругами.

— Да, у тебя больной вид, Филипп, ты вчера простудился…

— Мне трудно дышать и у меня страшный жар. Это ничего, милая. Дай мне аспирин.

Он не хотел звать врача, и я не решалась настаивать, но когда моя свекровь, которую я позвала, вошла в нашу комнату около девяти часов утра, она заставила меня измерить температуру. Она обращалась с ним как с больным маленьким мальчиком, властно и решительно, что несколько удивило меня. Несмотря на протесты Филиппа, она послала в Шардейль за доктором Тури. Это был немного робкий, очень мягкий человек, который, прежде чем заговорить, долго смотрел на вас через свои роговые очки. Он выслушал Филиппа очень внимательно.

— Здоровый бронхит, — сказал он. — Г-н Марсена, вам придется минимум недельку посидеть дома.

Он сделал мне знак, чтобы я вышла в другую комнату. Здесь он взглянул на меня из-за очков своим добрым взглядом, в котором я почувствовала замешательство.

— Так вот, госпожа Марсена, — сказал он. — Довольно неприятная история. У вашего мужа воспаление легких. При выслушивании я нашел хрипы во всей груди, почти как при отеке легких. И потом температура сорок градусов, пульс до ста сорока… Это скверная история.

Я вся похолодела; я не совсем понимала, что он говорит.

— Но это ведь не опасно, доктор? — спросила я почти шутливым тоном, настолько неправдоподобным мне казалось, что мой сильный, вчера еще такой здоровый Филипп мог вдруг серьезно заболеть.

Он был, казалось, удивлен.

— Воспаление легких всегда опасно. Надо подождать. Сейчас еще ничего нельзя сказать.

Потом он научил меня, что делать. Я почти не могу вспомнить последовавших за этим дней. Я сразу окунулась с головой в таинственную, замкнутую жизнь, которая создается тяжелой болезнью. Я ухаживала за Филиппом, выполняя тщательно предписания врача, так как у меня было ощущение, что все эти полезные действия могут отстранить нависшую над Филиппом страшную и таинственную угрозу. Когда все уже было сделано, я садилась подле него в белом халате и не сводила с него глаз, стараясь перелить в него своим взглядом часть своей силы.

Долгое время он узнавал меня, но он был в такой прострации, что не мог говорить, и только благодарил меня глазами. Потом у него начался бред. Был один ужасный для меня миг, на третий день болезни, когда ему вдруг почудилось, что возле него сидит Соланж. Внезапно, посреди ночи, он заговорил со мной, с трудом шевеля языком.

— Ах, — сказал он, — вы пришли, моя маленькая Соланж, я знал, что вы придете; это так мило.

Ему очень трудно было выговаривать эти слова, но в устремленном на меня взгляде была нежность и безнадежное отчаяние.

— Моя маленькая Соланж, поцелуйте меня, — прошептал он, — теперь вы можете, я так болен…

Не отдавая себе отчета, что делаю, я наклонилась, и он принял с моих губ поцелуй Соланж.

Ах, Филипп, если бы ты знал, как охотно я дала бы тебе Соланж, если бы думала, что ее любовь может спасти тебя. Мне кажется, если любовь моя к тебе когда-нибудь достигала совершенства, так это было именно в тот миг, ибо я отрекалась от себя, я существовала только тобой и для тебя. В течение этого периода бреда моя свекровь несколько раз присутствовала в минуты, когда Филипп говорил о Соланж; и ни разу я не ощутила в своей душе укола уязвленного самолюбия. Я лишь повторяла про себя: «Только бы он остался жив, Господи, только бы он остался жив!»

На пятый день у меня появилась маленькая надежда; когда я измерила утром температуру, она оказалась значительно ниже. Я сообщила об этом доктору, как только он зашел:

— Наконец-то, доктор, дело пошло на улучшение. Всего тридцать восемь.

Но я моментально заметила, что лицо его не прояснилось. Он выслушал Филиппа.

— Ну что? — спросила я робко, когда он поднялся со стула. — Не лучше?

Он вздохнул и грустно посмотрел на меня.

— Нет, — сказал он, — напротив, я боюсь этих быстрых скачков температуры. Это обманчивое падение… Дурной симптом.

— Но не симптом конца?

Он не ответил.