При дворе двух императоров. Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II

М-llе Гауке решила тогда утешить и развлечь влюблённого принца и исполнила это с таким успехом, что ей пришлось броситься к ногам цесаревны и объявить ей о необходимости покинуть своё место. Принц Александр, как человек чести, объявил, что женится на ней, но император Николай, не допускавший шуток, когда дело шло о добрых нравах императорской фамилии и императорского двора, пришёл в величайший гнев и объявил, что виновники немедленно должны выехать из пределов России с воспрещением когда-либо вернуться; он даже отнял у принца его жалованье в 12 000 рублей, а у m-lle Гауке пенсию в 2500 рублей, которую она получала за службу отца.

То был тяжёлый удар для цесаревны: ее разлучали с нежно любимым братом, терявшим всякую надежду на какую-либо карьеру и вместе с тем все свои средства к существованию благодаря игре кокетки, увлёкшей этого молодого человека без настоящей страсти ни с той, ни с другой стороны. Говорят, что она долго и неутешно плакала и что впоследствии к ней уже никогда не возвращались весёлость и оживление, которыми она отличалась в то время, как брат принимал участие в ее повседневной жизни. И другие фрейлины императрицы, вышедшие из петербургских учебных заведений, давали повод для сплетни скандального характера.

Некая Юлия Боде была удалена от двора за ее любовные интриги с красивым итальянским певцом Марио и за другие истории. Все эти события и послужили причиной моего назначения ко двору; меня выбрали как девушку благоразумную, серьёзную и не особенно красивую; правда, великая княгиня знала меня исключительно по моим письмам к Карамзиным, которые ей прочли, чтобы познакомить ее с моим литературным развитием.

Отец мой приехал в Овстуг (название деревни, где мы жили) накануне нового 1853 года, с тем чтобы увезти меня с собой в Петербург. Но с ним сделался припадок подагры, или, лучше сказать, его обуял ужас при мысли о необходимости исполнять роль шаперона [наставника] при дочери, которую нужно было представить ко двору. Поэтому, к моему величайшему отчаянию, было решено, что я поеду в Петербург одна, под покровительством нашего управляющего Василия Кузьмича, и что по приезде в Петербург я прибегну на первых порах к гостеприимству наших друзей Карамзиных и попрошу их позаботиться о моем первом представлении ко двору.

Четвёртого января вечером я вместе со своей девушкой поместилась в большом возке, запряжённом почтовыми лошадьми, за которым следовала кибитка со знаменитым Василием Кузьмичом, и покинула снежные равнины родительской вотчины, чтобы вступить в новую для меня жизнь.

Я хорошо помню, что, несмотря на все красноречие моего отца, старавшегося изобразить в самых привлекательных красках эту новую жизнь, я уезжала с чувством ужасной тоски, в глубоком убеждении, что ожидавшее меня положение в конце концов не представляет из себя ничего иного, как неволю, правда, красивую и позолоченную, но все же неволю, которую по своему характеру я тысячу раз охотно променяла бы на независимость, хотя бы в самых скромных условиях, даже в бедности.

Поэтому я без всякой радости шла навстречу будущему и с тяжёлым сердцем порывала с прошлым моей первой молодости, не потому, чтобы в этом прошлом было для меня много светлого и тёплого, но потому, что я привязалась к нему с той силой привязанности, которой мы обладаем только в юности и к которой уже не способны в последующих жизненных обстоятельствах и отношениях.

Долго и обильно текли мои слезы во мраке этой январской ночи, но наконец молодость взяла своё, меня стало занимать то, что я одна и совершенно самостоятельна; меня забавляло слышать, как на всякой подставе Василий Кузьмич кричал своим самым важным тоном: «Скорей лошадей для ее превосходительства, генеральши фрейлины Тютчевой!» Мне доставляло удовольствие давать большие начаи ямщикам, чтобы они гнали лошадей во весь дух, и я достигла того, что в ночь перед нашим приездом в Москву, около Подольска, я очутилась вместе с своим опрокинутым возком в глубоком овраге, с контуженой головой.

Василий Кузьмич в полном отчаянии подобрал меня и уложил в кибитку, в которой я и доехала до Москвы. Здесь я, совсем разбитая, причалила к своей тётушке, сестре отца, г-же Сушковой[11]. Вид у меня, очевидно, был очень плачевный, ибо добрая тётушка расстроилась и немедленно велела поставить мне к голове пиявки, которые оказались очень кстати.

Сколько я ни протестовала, я сделалась предметом самых тщательных забот, но я чувствовала, что в моем лице ухаживали не за мной лично и нежили не Анну Фёдоровну, а «казённое имущество».

Через два дня я уже настолько оправилась, что меня могли отправить по железной дороге в Петербург под опекой семьи Самсоновых, одновременно отправлявшейся туда. В Петербурге меня встретили с ласковым и сердечным гостеприимством барышни Карамзины и их замужняя сестра княгиня Екатерина Николаевна Мещерская, с которой они жили после смерти матери Екатерины Андреевны Карамзиной, скончавшейся за год перед тем временем, о котором идёт речь.