…При исполнении служебных обязанностей

Она его ревновать начинает даже, думает, у него здесь бабенка, если он ее с детьми на наш курорт не берет. Нёма ей про курочек, про лужайки шпарит, про розовое все. А между прочим, трудно быть лакировщиком. Я папаше и тете письмо по месяцу пишу, никак подходящего сочинить не могу, все на пургу меня заносит, а ведь нельзя про пургу. Пурга у нас – вроде как у лакировщика сукин сын в персональной машине, – такого не бывает и быть не может.

– Что ты так нападаешь на писателей, Вова?

– А я писателей и журналистов терпеть не могу. Из пальца навысасывают, а мне потом читай!

– Сердитый ты.

– Точно. Тоска у меня сегодня. У меня всегда тоска, если пурга крутит, а здесь третий день темень.

– Синоптики обещают завтра погоду.

– Тоже не лучше.

– Это почему? – удивился Морозов. Пьянков смешался и сказал:

– Я не о том. Пока. Пойду тосковать. Поздно вечером к Струмилину зашел заместитель Годенко и сказал:

– Радуйтесь, Павел Иванович… Струмилин отложил книжку – он перечитывал переводы Маршака – и спросил:

– По какому поводу?

– Пришла погода. Завтра в шесть ноль-ноль назначен ваш вылет.

– 3 –

В гостинице не спали до полуночи. Из рук в руки ходил номер "Правды" с напечатанным в нем отрывком из повести Казакевича "Синяя тетрадь".

Там говорилось о том, как Ленин скрывался от шпиков Временного правительства на берегу озера Разлив. Был там в это время и Зиновьев.

– Зачем это печатать? – говорил пожилой мужчина в очках с металлической оправой, летевший до Тикси.

Кончив читать отрывок, этот человек аккуратно сложил газету и начал расхаживать по комнате, в которой ночевали пассажиры, летевшие рейсом из Москвы в Магадан. – Ленин – и возле Зиновьев… – говорил он, словно обращаясь к себе самому. – Кому это нужно?

Богачев, лежавший на крайней от окна койке, сказал:

– Мне.

– А зачем вам? Вы молодой, вам это знать и вовсе ни к чему.

– А вас это не интересует?.. Было это или нет?

– Ну было. А к чему об этом писать?

– А вот я хочу знать настоящую правду.

– Кому она нужна, такая настоящая правда?! Кому? Она врагам нашим нужна, чтобы лишний раз позлобствовать! Вот кому она нужна!

– Враги и так злобствуют. И будут злобствовать. Врагов бояться не надо – с ними бороться надо. А вот если мой сын меня будет спрашивать о том, что было, – продолжал Павел, – я обязан ему сказать всю правду, чтобы он в будущем никогда не допускал неправды.

– Вы еще сначала сына-то родите, – сказал человек в очках, – а потом об этом думайте.

Богачев поднялся с койки, засмеялся и сказал:

– Сына я рожу, уж вы не беспокойтесь.

Он похудел за эти три дня, глаза его глубоко запали, а рот будто обуглился. Но он весь светился изнутри, словно человек, перенесший туберкулез и выздоровевший.

У Павла в ремесленном был друг. Он заболел туберкулезом в трудные послевоенные годы. Целыми днями он валялся в кровати и смотрел в стену. По утрам он плакал, кусая матрац, чтобы не слыхали товарищи. Он не хотел ни с кем разговаривать и, когда к нему приходили, хрипел:

– Проваливайте все к черту! И подолгу, захлебно кашлял. Потом его увезли в санаторий. Ему писали, а он не отвечал. Вернулся он через полгода такой же, как Павел сейчас, обуглившийся, но весь сияющий счастьем. Он тогда сразу же начинал спорить с ребятами, если не соглашался, или смеяться, если рассказывали даже не очень смешное, или стучать кулаком по столу и орать: "Верно!" – если все шло хорошо и в цехе и в классе, – Мы так расшатаем до конца веру! – продолжал говорить человек в очках. Теперь он говорил громко, потому что в комнате все спорили с ним и не соглашались с ним. – В кого тогда будут верить те, кому сейчас пятнадцать? Я раньше на всей земле верил только одному – Сталину.

– Плохо! – сказал Павел. – Сталин не Христос, лбы бить в его честь невелика польза. Впрочем, как и в честь Христа. Иконы создавать преступление! Мы не верующие! Мы верим! А между верующими и теми, кто верит, огромная разница, ясно вам?

– Ты мне мораль не читай! Ишь, учитель нашелся! Да ты что в своей жизни видел?

Лейтенант, подсевший в самолет в Инте, хмыкнул:

– Вы мне не тыкай, я вам не тебе!

– Что с вами спорить, – сказал человек в очках, – самые вы обыкновенные нигилисты, боли в вас нет. Богачев подошел к нему вплотную и спросил:

– А в вас боль есть? В вас тупость есть. И страх. Как в дрессированной мартышке.

А спорить я с вами не хочу – скучно, да и время ваше кончилось!

Павел смотрел в темный потолок и видел на нем узенькую полоску света. "Это от лампы, которая горит у дежурной, – подумал он, – в ремесленном у нас тоже всегда ночью на потолке горел свет, потому что нянечка тетя Фрося по ночам мыла пол и слушала, как мы спим".

В том ремесленном, где учился Павел, было очень много ребят из детских домов.

Они жили по-братски, и когда Павел получил пятый разряд, ему стало не по себе:

будто надо уходить из родного дома. Старик мастер Николай Иванович в том цехе, куда Павел пришел на работу после ремесленного, первым делом вырвал изо рта папироску и бросил в урну.