При опознании - задержать (сборник)

— Перевязать тебя надо… Перевязать. — Иванчиков опустился перед ним на колени, хлопал себя по карманам, но ничего подходящего там не было. Сбросил френчик, расстегнул пуговицы на рубашке.

— Глянь, где они, не сбежали? — через силу выговорил Сапежка.

— Тут они, тут. — Иванчиков выглянул из-за дуба и выстрелил в кого-то из тех двоих, опередив его, — тот тоже целился в их сторону. Снял рубашку, разорвал на несколько полос. Принялся раздевать Сапежку. Тот, сжав зубы, тихо стонал. Окровавленная гимнастерка неприятно липла к рукам Иванчикова. — Ничего, ничего. Вот сейчас перевяжем, и кровь остановится, прекратит идти, — говорил он и все выглядывал из-за дерева, тревожился, как бы бандиты не воспользовались случаем и не ушли. Дважды выставлял напоказ свою кепку, как будто это он сам выглядывает, и бандиты дважды стреляли в нее. Одна пуля оцарапала козырек.

«Ну где же люди? Неужели тут действительно никто не живет?» — думал Иванчиков, прижимая к ране на груди Сапежки сложенный в несколько раз лоскут от рубашки. Пуля прошила грудь справа, ближе к плечу, и, должно быть, пробила легкое, ибо Сапежка хрипел и отплевывался кровью.

Бандиты выстрелили еще раза три, пули впивались в ствол дуба с коротким хрустом.

«Стреляйте, стреляйте, — подзуживал их Иванчиков, — только не вздумайте убегать. Дайте перевязать товарища». Френчика своего он так и не надел. Сперва перевязал рану лентами от располосованной рубашки, а потом размотал свою обмотку и перетянул рану поверх лент.

— Вот кровь и остановилась, не течет больше, — сказал он, глядя Сапежке в глаза. — А вы говорите — убили… Не убили, живы вы и будете жить…

За два года службы в чека он повидал немало крови, был свидетелем не одной смерти, и каждая смерть — своего или врага — его потрясала, ошеломляла, он не мог примириться с тем, что человек убивает себе подобного и часто того, кто не сделал ему ничего плохого. Человек, рожденный для того, чтобы жить, радоваться жизни, растить детей, делать что-то хорошее для себя и для других, вынужден убивать такого же человека или сам падать замертво. А служба у него, у Иванчикова, такая, что он обязан стрелять и убивать, чтобы защитить ту жизнь и тот порядок, который выбрало большинство людей… И сейчас вот, в этой ситуации, он стреляет и в него стреляют и могут убить или ранить, как ранили Сапежку.

Были и еще выстрелы оттуда, из-за дома, и еще раз выстрелил в ту сторону Иванчиков.

А старый дуб, в живое тело которого впивались пули, в ужасе простер вверх два обрубка — два сука, как инвалид культышки рук, и казалось, ему было так же больно, как и человеку.

Немного погодя Иванчиков ощутил — именно ощутил — подозрительную тишину. Посмотрел на дом и никого не увидел, из-за угла не выглядывали. Крикнул:

— Эй, вы там!

Ответа не последовало.

— Сивак! Чего молчите?

По-прежнему тишина.

— Удрали, — прохрипел Сапежка и закашлялся.

Иванчиков ступил несколько шагов от дуба в сторону и увидел Шилина и Михальцевича уже в поле. Они оставили позади сосняк и спешили вдоль железной дороги к большому лесу.

— Стойте! — крикнул Иванчиков срывающимся голосом. Надел френчик, хотел бежать вдогонку, без шапки, расхристанный, в одной обмотке. Но спохватился, что раненый Сапежка останется один, сразу обвял, схватился за голову. — Уйдут!

Сапежка приподнялся, сказал:

— Догоняй. Бегом… Ну!.. Мне ты все равно не помощник… — посмотрел на Иванчикова прощально и — тоном приказа: — Беги!

Иванчиков отвернулся, чтобы не видеть взгляда Сапежки, хотел сказать что-то утешительное, но не нашел слов.

— Я скоро вернусь, — только и пообещал, устремляясь вслед за бандитами. — Куда же вы, обождите! — кричал на бегу.

Он заметил, что Шилин бежит с трудом, сильно нахрамывает. Михальцевич шел позади него, прикрывая собою. Расстояние между Иванчиковым и беглецами сокращалось, но было еще достаточно велико, и он не боялся, что в него могут попасть, бежал открыто, не хоронясь.

«Надо было взять Сапежкин наган, — спохватился он. — У меня же мало патронов. Эх, будь ты неладен!»

Чем дальше, тем чаще озирались Шилин и Михальцевич. В какой-то момент последний отстал, припал на колено и начал целиться в Иванчикова, перешедшего к тому времени на шаг. Иванчиков как шел, так и продолжал идти, знал: далеко, из нагана не попадет. Михальцевич выстрелил и догнал Шилина.

«Они идут в ту же сторону, куда ехали. Это хорошо, — думал Иванчиков. — А я не отстану. Увидят же люди, услышат. Прибегут…» До леса оставалось еще километра два, для хромающего Шилина — добрый час ходу. А за час что-нибудь да произойдет.

Так и шли, не сближаясь, держась на одном и том же расстоянии. Не стреляли. И по-прежнему нигде не было ни души.

«Люди, где же вы?» — готов был кричать в отчаянье Иванчиков. Его бросало то в жар, то в холод от понимания своего бессилия — в нагане четыре патрона, а лес приближается, его зубчатая кромка уже четко рисуется на светлом небе, как вырезки из черной бумаги на прозрачном стекле.

— Стойте! Все равно не отстану. Стойте!

Шилин и Михальцевич на миг приостановились, обернулись к нему. Неужели послушаются?

— Сдавайтесь!