При опознании - задержать (сборник)

— О, это можно. Есть и для тебя. — Из того же ящика он достал два исписанных листа, присел возле Габы на подлокотник кресла. — Ну, хоть этот романс тебе жертвую. Писал еще в лицее.

— В лицее? Франек, — погрозила Габа пальцем, — ты меня тогда не знал. В честь кого эти стихи, признавайся.

Он засмеялся, не вставая, снял со стены гитару с большим розовым бантом, подтянул струны, заиграл, стал тихонько подпевать:

Мы вдвоем, моя родная,Никого здесь нету,А душа поет и тает.

Не во сне ли это?Обними меня, как брата.Не боюсь ненастья!Знаю, верю: не покинетМеня мое счастье.Слышишь — сердце часто бьется?Сядь ко мне поближе.О тебе я днем и ночью

Сны, дивчина, вижу.Ты, что зорька золотая,Лучик солнца летом,И милей тебя, родная,В целом свете нету.

Голос у него был приятный — мягкий баритон с глуховатым тембром. И играл он хорошо. Жена любила его игру, и когда выдавалась спокойная минута, всегда просила его поиграть и спеть. И Франтишек играл и пел.

Габа повторила следом за ним: «И милей тебя, родная, в целом свете нету».

— Слушай, Габа, — сказал Франтишек, встал, повесил гитару. — Поедем на родину, в Вильно или Минск, на родную землю, к своему народу, к своей речи.

Жена ответила не сразу. Лицо ее нахмурилось, она поглядела на мужа, покачала головой.

— Дорогой Франек, а где ты там служить будешь? Тут, слава богу, у тебя должность, в год полторы тысячи получаешь, квартиру казна оплачивает. А там что? У отца твоего долгов — что блох на собаке. У наших в Минске бедность. Мы тут живем неплохо, Франек, неплохо.

— Да служба моя больно тяжкая, Габа.

— Верно. Но надо кому-то быть и следователем, и судьей. Очень хорошо было бы, если бы служило побольше таких следователей, как ты. Ты справедливый, Франек, ты умный. Твое сердце отзывается на людскую беду. И ты делаешь все, что можешь, чтобы помочь несчастным. Я это знаю, Франек, знаю. А ведь есть чиновники, у которых сердце даже не камень — тот хоть звук какой-то издаст, если по нему ударишь, а клок овечьей шерсти никакого сочувствия горю, никакого сострадания.

— Спасибо, Габа, на добром слове. Твоя правда: чем больше служит честных людей, от которых зависит судьба народа, тем народу легче. Вот я и служу, стараюсь быть справедливым. Но все равно мне тяжело и… стыдно, понимаешь, стыдно, когда я отправляю кого-нибудь в тюрьму, даже если это злодей, душегуб, разбойник. Жалко мне его как человека, и я страдаю, что я, именно я, Богушевич, отрываю его от родных, детей, родителей, жены. Ведь я понимаю, что не он один виноват, а жизнь, условия, в которых он живет. Дай такому душегубу возможность жить по-человечески, не стал бы он души губить…

— Знаю я, Франек, твое доброе сердце, знаю — ты добрый.

— Ну, вот и спасибо. А то встретила, как пьянчугу, как лиходея какого-то, — пошутил он. Сел за стол. — Попишу. Вдруг родится шедевр, бессмертная «Илиада»?

— И посвяти ее мне.

— Даст бог, когда-нибудь целую книгу тебе посвящу.

Габа вышла. Франтишек остался один. Положил перед собой чистый лист. Однако ничего путного в голове не возникало. Образы, которые только что просились на бумагу, показались бледными, пустыми, и рука не потянулась к перу. Сидел, вспоминал сегодняшний день, подытоживал, что сделал и что нужно сделать завтра, с пользой прожил он этот день или впустую. Вскоре почувствовал усталость и постарался выкинуть эти мысли из головы. Ну ее, эту службу, хоть перед сном надо перестать о ней думать.

«Завтра утром немножко поиграю с Туней, а то сегодня мало побыл с ней. Надо только ей сказку придумать или стишок сложить», — решил он.

— Доля ты моя, доля следователя, и кто тебя выдумал? — промолвил он, но все же вскоре уснул.

Глава седьмая

В четверг Богушевич пришел на службу поздно, в одиннадцатом часу. Помогал по дому Габе, играл с Туней. Девочка ни за что не хотела отпускать отца. Сказку ей рассказал, стишки прочитал, поиграл на гитаре. Она и сама потренькала, да не просто так дергала струны, а играла, ухватив за хвостик какую-то мелодию, скорей всего ею же и сочиненную. И голосок у нее сильный, и слухом бог не обидел. Богушевич давно уже это заметил. Не раз проверял ее способности. «Туня, а ну повторяй за мной», — говорил он и запевал: «На веники наломаю белую березу. Ой, люли, ой, люли, белую березу». И Туня с серьезным видом, старательно — чтобы вышло получше, точно повторяла мелодию. Франтишек говорил Туне, что когда она вырастет, он купит ей фортепьяно. Он действительно намеревался учить ее музыке, раз есть у нее дар божий. Радовался Франтишек способностям дочки и гордился ею — в него пошла, ничего не скажешь, и голос хороший, и слух.