При царе Сервии

Вераний, под псевдонимом которого крылся Марк Вулкаций, был в таких летах, когда усы едва начали опушать ему губы, но в его глазах уже мелькал огонек, выдававший развитие понятий более широкое, чем бывает у человека такого возраста, и люди, складом ума проницательнее и внимательнее толстого Грецина с его семьею, могли бы открыть в этом прощелыге человека образованного под личиной неуча и аристократа в платье раба.

В семье управляющего даже был такой человек, старший сын его Прим подозрительно косился на Верания, но никто не внимал его остережениям и указаниям, лишь одна мать соглашалась с ним без всяких оснований, в силу лишь того, что Вераний просто не нравился ей, как не нравился и никто в мире по ее болезненной раздражительности.

Его худощавое и бледное, что называется, «испитое» лицо было вовсе некрасиво, хоть и имело тонкие, правильные черты; хитрость проныры портила его общее выражение.

Вераний незаметно подкрался и поймал Амальтею в свои объятия, восклицая:

– Вот это я люблю!.. Люблю тебя такою игривою, бойкою. Долой угрюмость!.. Терпеть не могу твоего нытья!.. Будь всегда веселою, когда я прихожу, Амальтея!.. Ты смеешься перед нашею свадьбой; ты счастлива, рада быть моею; вижу, вижу, что нравлюсь тебе... это хорошо!..

Амальтея выскользнула из его рук, уклонившись от поцелуя, и с хохотом ответила:

– Я ждала тебя, Вераний, сегодня так долго, что терпенье лопнуло, и я задумала справить свадьбу старого Балвентия с соседскою экономкой Стериллой, хоть ее и нет здесь.

– Ха, ха, ха... но так как я, кажется, еще не опоздал, то...

– То сначала попируй у них... благо, Стерилла овдовела. Она с Балвентием были бы сущие Филемон и Бавкида.

– Ха, ха, ха!.. именно Филемон и Бавкида.

– А я спою им величанье, – вмешался Ультим и затянул деревенскую песню умышленно гнусавым, старческим фальцетом:

Ликуйте, Музы, Грации!Столетний ФилемонС возлюбленной Бавкидою[7]Тут будет обручен.

– Зубоскалы!.. – огрызнулся свинопас, замахиваясь палкой на Ультима.

Молодой весельчак, как прежде его сестра, поймал нижний конец дубинки и заставил старика вертеться с ним, приговаривая «мели, мели, мельница!», пока у того не закружилась голова.

Балвентий, как в первый раз, бросил палку и шлепнулся на пол, но теперь он зажал себе глаза, чтоб не видеть вертящейся комнаты, летящей со всею мебелью и людьми в пропасть, и еще сердитее повторял:

– Зубоскалы!.. зубоскалы!..

Ультим надел ему на голову, чего старик даже не заметил, свернутый раньше колпак со свиными ушами; Грецин у стола, уставленного для ожидаемых гостей яствами и напитками, тоже для самого себя незаметно, принялся от безделья тянуть вино маленькими глотками, покатываясь от смеха, и вторил пению сына. Вераний, тоже отхлебнув за здоровье «столетнего жениха», составил импровизированную эпиталаму:

О, Купидон!..Здесь ФилемонСтарец влюблен...Силой Пикумна,

Силой Пилумна,С милой БавкидойСоединен!..

И все, кроме Тертуллы и глупо на все глядевшего Балвентия, запели:

– Соединен!.. соединен!..

– Да с кем же? – спросила Тертулла от печки, укладывая на блюдо последнее готовое кушанье, великолепного жареного гуся, окруженного мелкими птичками; она смеялась, забыв свою болезненность, увлеченная заразительностью общей шутки, но не будучи ни пьяною, как ее муж и Вераний, ни глупою, как свинопас, ни наивною, как ее дети, старуха ясно сознавала все происходящее в тех его сторонах, какие ускользали от молодежи.

Тертулла видела, что наружный ставень превращенного в печурку окна снят и в него глядит вернувшийся Прим с работниками и несколькими поселянами, пришедшими на свадьбу.

– Да с кем же, с кем? – добивалась она узнать, – с кем обручаете Балвентия?

– С овдовевшей Стериллой, матушка, – ответил ей хохочущий Ультим.

Он быстро набрал букет из валявшихся по полу цветов, посыпал его взятым со стола перцем и поднес Балвентию, все еще сидевшему на полу в сердитом настроении от своего бессилия против общих насмешек.

Тертулла впилась в него взглядом хищной совы; руки ее дрожали до такой степени, что она с трудом донесла гуся от печки на стол и подошла к свинопасу. Она поняла, чем грозит закончиться эта шутка.

– Подари это своей невесте, дед, – говорил Ультим, – понюхай прежде сам, хорошо ли пахнет.

Тяжело дышавший усталый старик невольно втянул в себя струю воздуха, а с нею и «аромат» букета, приставленного разыгравшимся придурковатым юношею вплоть к его носу, и... Ультим с комическим ужасом отскочил от него прочь, крича:

– О, Грации и Музы!.. Что за диковина!..

Свинопас стал чихать один раз за другим без перерыва, силясь ругаться на проделку насмешника.

– О, боги!.. Что это такое?! Чхи!..

– Это тебе от Пикумна и Пилумна[8] в подтверждение твоей помолвки, дед, – ответил Ультим.

– Будь здоров, веселый жених! – прибавил Вераний, подходя к Балвентию с налитою чашей.

– Будь здоров! – забасил Грецин от стола, полагая, что это относится к помолвке его дочери с Веранием.