Прямо сейчас

Писатель обращался к ней как к коллеге. И только. Ему определенно нравилось, что она понимает его с полуслова, и это, очевидно, так вдохновляло его, что он говорил и говорил. Уж она и томно улыбалась ему. И демонстративно расстегнула две пуговицы на своей белой кофте-сорочке, говоря, что, мол, надо же, какая выдалась жаркая ночь (причем слово «жаркая» было произнесено с особым нажимом). И пару раз наклонялась за как бы случайно оброненной на пол зажигалкой, демонстрируя то, что скрывалось, несмотря на расстегнутые пуговицы, под кофтой – все без толку. Ни на грудь ее, ни на какие другие места, достойные алчных мужских взглядов, писатель не обращал внимания, лишь иногда невидяще посматривал ей в глаза. И хуже того, постепенно Кутыкин перестал даже изредка взглядывать на Ольгу. Токуя глухарем, он, казалось, вовсе забыл, что рядом есть кто-то еще, и теперь либо смотрел в угол комнаты, либо закатывал глаза к потолку.

Ольга решила пойти ва-банк. Про свои не очень гладко бритые икры ног она уже не думала. Вернее, на секунду она вспомнила о них, однако рассудила, что Виталий уже достиг степени опьянения, когда мелочи вроде небритых икр не имеют ни малейшего значения. Гораздо более актуальным было то, что Кутыкин откупорил вторую бутылку. Было ясно, что уже в ближайшее время он может допиться под свое монотонное бормотание до коматозного состояния и таким образом окончательно выпадет в качестве мужчины из формата свидания. Ольга даже мысленно произнесла фразу, которую сценаристы телесериалов традиционно вкладывают в уста медсестер при виде умирающего пациента: «Мы его теряем!».

* * *

А между тем в другой части центра Москвы, в самой центральной части центра, в Кремле, тоже прозвучала эта фраза: «Мы его теряем!» Она прозвучала из динамика аппарата видеосвязи на столе президента Российской Федерации Владимира Ивановича Паутова, а произнесена была в микрофон в Беловежской пуще, в летней резиденции белорусского президента Антона Максимовича Микулова. Но сказал это не Микулов, а его бессменная в течение последних двенадцати лет правая рука, министр безопасности Белоруссии Владислав Сидорович Чернега.

– Слава, – обратился Паутов к экрану, с которого на него смотрела седовласая голова встревоженного Чернеги, – мы ведь с тобой сто лет друг друга знаем. Ты можешь без вот этих вот, – Паутов ладонью показал над столом плывущую зигзагом рыбу, – просто объяснить, что происходит? Я понял, что Максимыча инфаркт свалил. Но на хрена мне-то так срочно вылетать в Минск?

– Он совсем плох. Врачи говорят, может уйти в любую минуту. И он просит. Говорит, что соберется с силами и сделает с тобой совместное видеообращение к белорусскому народу и к народу России, – на экране было видно, как Чернега округлил глаза и немного подался вперед, словно хотел сказать нечто секретное на ухо близко сидящему от него собеседнику. – Хочет перед смертью объявить о том, что подписал с тобой соглашение о полном воссоединении России и Белоруссии. То есть фактически, Володя, речь о том, что теперь ты становишься президентом объединенного государства. Понимаешь, какие перспективы?

* * *

Ольга встала, расправила плечи и с рюмкой в руке подошла к развалившемуся в кресле осоловевшему Кутыкину.

Он посмотрел на нее и смолк.

Она сказала:

– За все это надо выпить.

– С удовольствием, – проговорил писатель, пытаясь придать своей пьяненькой улыбке игривость, и взял рюмку с журнального столика.

– На брудершафт? – сказала Ольга.

Он, кряхтя, стал собирать себя в кресле, чтобы встать. Но она не дала Кутыкину подняться и сама села ему на колени.

Через минут пять возни, неуклюжих объятий и поцелуев, которые Виталий, по всей видимости, старательно исполнял в качестве прелюдии, Ольга нетерпеливо выдохнула и, встав с его колен, начала раздеваться. Впрочем, Кутыкин к этому моменту уже несколько раззадорился, а когда она резко поднялась, сообразил, к тому же, что следовало бы пошевеливаться энергичнее, и взял себя в руки. Он неожиданно не без элегантности встал с кресла и, тоже раздеваясь, сказал:

– Пойдем в спальню?

Однако в спальне, на широкой кровати, в которую они легли, дело все равно не заспорилось. Виталий еще некоторое время потискал Ольгу, затем притянул ее руку к своему паху. Но когда нежные поглаживания помогли наконец с эрекцией, он вопреки ожиданиям Ольги даже не попытался заняться с ней сексом. Беллетрист томным голосом сказал: «Погоди, я лучше сам» и, отставив ее ладонь в сторону, принялся работать собственной рукой.

Кутыкин, отвернувшись от нее, мастурбировал, а она, лежа на спине и заложив руки за голову, глядела в потолок. В голове ее вертелись слова «Превратности любви», которые довольно быстро показались ей не очень-то своевременными. Гораздо более своевременной, подумала она, было бы фраза «Ну, не еж твою мать?».