Пряжа Пенелопы

Тьма рвется и трепещет под моей яростью. Пенелопа вздрагивает, ахает, просыпается, хватает нож, лежащий рядом, смотрит сквозь меня, как сквозь остаток страшного сна, потом берет себя в руки, тяжело дыша, успокаивает биение сердца. Подходит к окну, чтобы вдохнуть холодного спокойствия ночи, и тут я заставляю ее поднять глаза и увидеть корабль у пристани внизу, его разворачивающийся парус, что ловит ветер. Она хмурится, удивленная его присутствием, как была бы удивлена любая разумная царица, но отворачивается. Ей стало холодно.

Сегодня под дверью Пенелопы спит Автоноя, но царица не будит ее, пробираясь мимо. Она походит по дворцу, пока не уляжется тревога, пока не почувствует, как сладкий дар сна утяжеляет ее веки. Посидит во дворике, где иногда служанки развешивают на просушку свои хитоны, вдохнет влажный запах стирки, отдышится и успокоится. Немного спокойствия – вот и все, что ей нужно. Чуть спокойствия.

Она не находит спокойствия. Вместо этого она слышит рыдания, плач старухи, раздающийся громче из-за того, что я царапаю ногтями стену. Он доносится из покоев Антиклеи, где до недавнего времени обитала Электра. Пенелопа, удивленная, колеблется. И я подталкиваю ее вперед, толкаю в поясницу так, что первые ее шаги не вполне собственные. Потом начинает действовать ее природное любопытство, и она, идя на звук, открывает покосившуюся дверь и видит старуху, сгорбившуюся у тускло горящей лампады.

– Эвриклея? – удивляется она.

Кормилица поворачивает голову слишком быстро – утром будет болеть шея. Она торопится встать, сжимая лампаду, будто та ее единственный друг.

– Я говорила ему этого не делать! – хнычет она. – Я его умоляла!

– Кому говорила? Кого умоляла?

Старуха понимает, что проболталась, это видно по глазам, но теперь назад дороги нет. Пенелопа подходит к ней, хватает за плечи.

– Кому говорила? – рычит она.

– Телемаху, – скулит Эвриклея. – Я говорила ему, чтобы он этого не делал.

– Где он? Где Телемах?

Ответ она получает обрывками и кусками, с запинками и заиканием, и Эвриклею приходится хорошенько встряхнуть, чтобы она наконец выкрикнула:

– На пристани! Он хочет найти отца!

Это не сердце Пенелопы разбилось.

Она так надежно спеленала свое сердце веревками, затянула со всех сторон такими узлами, что даже если оно разобьется, то не развалится. Еще нет. Это не грохот ее рушащегося мира, потому что каждое утро она встает на землю Итаки и говорит сама себе: «Я здесь, и я сделаю то, что должно быть сделано». Мир не уйдет из-под ног, когда ты так долго училась ходить по нему.

Это просто топот босых ног, бегущих по тропинке, это вскрик «Пропустите!», когда она в ночном хитоне и без покрывала проносится через ворота, это рваное дыхание, это ветер в ушах, это волосы летят и развеваются вокруг головы, это шумит пожар у нее в голове,

это колотится сердце,

такое сердце,

которое трескается, и трескается, и трескается, и все же, как древней драгоценной амфоре, что передают из поколения в поколение и подклеивают мокрой глиной, она не позволит ему расколоться, пусть даже оно разбито и восстановлению не подлежит.

Это грохот ее ног по деревянным мосткам, когда она выбегает на пристань, почти задыхаясь, почти потеряв рассудок, это ее вопль «Телемах!» – а за ней, опоздавшие, сонные, сбитые с толку, плетутся ее служанки и стражники, пытаясь понять, что за безумие вдруг обуяло их царицу.

– Телемах! – зовет она, но его корабль уже выходит из гавани, весла медленно и ритмично бьют по волнам, и он стоит на носу и не слышит ее. Афина смотрит с небес, качает головой и отворачивается.

– Телемах! – пронзительно кричит Пенелопа, и сила уходит из ее ног, она падает на землю, и наконец, обхваченная руками своих служанок, видящая, как ее сын уплывает в ночь, Пенелопа, жена Одиссея, царица Итаки, рыдает.

Я поднимаю взгляд на Олимп, смотрю на своих братьев и сестер: кто из них первым ответит на крик несчастной женщины? Ведь в этот миг весь обман разбит, все лукавство рассеялось. Она лгала, она все это время лгала – Пенелопа все же была матерью, она была женщиной с живым сердцем, видите, как она вас всех провела, убедила вас, что она просто царица? Но боги спят: или пьяны, или развлекаются где-то. Афина летит на крыльях орла за уплывающей тенью Телемаха. Артемида купается в лунном свете. Мой муж спит в пьяном бесчувствии, обхватив задницу какой-то нимфы. Арес подглядывает за тем, как умащивает свое тело маслом запретная для него Афродита. Аполлон бренчит на лире. Посейдон бесплодно бьется в берега Огигии. Только Аид шевелится, услышав крик Пенелопы, со скрежетом приоткрывает один глаз, чтобы посмотреть, что за смертное отчаяние беспокоит его, но, не найдя его достаточно значимым, снова засыпает.

Но ее голос услышали те божественные и бессмертные, которые летают над землею.

Три старухи, полные древнего пламени, которые сейчас вьются вокруг постели спящего Ореста, слышат ее вопль на ветру, кувыркаются, приходя в восторг от ее бессилия и исступления, хихикают над ее отчаянием и облизывают губы, чувствуя на них соль ее слез.

– Телемах! – хихикает одна.

И: