Причуды моей памяти

Атеистов нет. На самом деле почти каждый человек, пусть втайне, верит в высшую власть, Провидение, Судьбу, Рок… Приходит момент: война, болезнь, страдания близких, их гибель, трагическое испытание — и он взывает к своему покровителю: «Спаси! Помилуй! Защити!»

Его личный, тайный Вседержитель должен выручить.

Сколько раз я это видел, слышал за четыре года войны. Сколько раз я, неверующий, становился верующим — перед боем, во время артобстрела, в разведке, когда потерялся, когда ночью запутался, перестал понимать, где наши, где немцы. Когда заболел отец… Да мало ли было… Оставался жив, удавалось выкарабкаться, и что? А ничего, не появлялось веры, нисколько, и не было чувства, что Он помог, нисколько, все приписывал себе или счастливому случаю. Но все же где-то откладывалась благодарность, копилось ощущение чуда не просто жизни, а своей жизни.

Не знаю, может быть, нечто происходит и у других, но у меня с годами выросло это ощущение чуда моей жизни, а в самой природе чуда, наверное, и заключена вера. В непостижимость, в тайновидение духа, или плоти — во всяком случае, оно появляется. Возраст тут ни при чем. Скорее, это вера в нашу историю.

Лихачев писал спустя двадцать лет после войны: «Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всякой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее, разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог… Бог произнес: „Поелику ты не холоден и не горяч, изблюю тебя из уст моих”».

Она определяла с ходу: импортный мужик, это — фольклорный, а этот — потаскун.

— Нельзя? А сколько стоит нельзя?

Среди примеров дружбы у лектора были Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин, Брокгауз и Эфрон.

Мужицкое происхождение Ломоносова раздражало многих придворных.

Князь Куракин сказал ему:

— Я из Рюриковичей, от Владимира Красное Солнышко веду свой род. А ты?

— А у меня вся родословная, все записи нашего рода погибли при всемирном потопе.

История репрессий в советской жизни показывает, что физики сажали физиков, врачи — врачей, писатели — писателей.

Самые пессимистические прогнозы сбываются в России — стране постоянного оптимизма.

Н. Риль, немецкий физик, после войны был отправлен в Сухуми, где работали атомщики. Риль был ведущим специалистом. Когда на объект приехал Лаврентий Павлович Берия, он спросил у Риля: чем помочь, может, кто-то мешает, не дает развернуться, ускорить?

— Нет, никто не мешает.

— А все же, вы скажите нам, мы уберем, обеспечим.

Риль подумал: какая возможность расправиться с тем, кого не любил. Раз, раз и нет их. Ничего не сказал, но запомнился на всю жизнь этот дьявольский миг — владение чужими жизнями.

Академик Борис Павлович Константинов был у Берии: два черкеса стояли за его креслом. Он чихнул, хотел вынуть платок, побоялся, как бы не накинулись.

Академик Мигдал свел одного провинциального профессора с Игорем Васильевичем Курчатовым. Им обоим разговор был чем-то интересен. Мигдал за дверью давился от смеха, слушая, как они кричат друг другу. Обоих он предупредил, что собеседник глуховат. И они орали: «Здрасьте, И. В.!», «Здрасьте, Н. П.!». Но вскоре они стали кричать: «Мигдал злодей!»

КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

Через год я получил уже некоторое представление о том, что я делаю. Прибор долго не работал. Сменил методику, придумал новую подвеску, выяснил, как вычислять ошибки. Не работал. Наконец установил, что просто у меня неправильно присоединены были провода. После этого все равно не получалось. Сигнал был слабый. Затем я три дня провалялся с гриппом, и когда вернулся, прибор заработал. Что произошло, никто не знает и никогда не узнает. Сигнал, правда, появлялся чаще чем надо. И еще были какие-то дополнительные сигналы. Откуда они наводятся, я не стал выяснять. Поединки с природой выматывают душу. Сука эта природа, как говорил наш лаборант, она хитрит, прячется, лишь бы не проговориться. Путает результаты, сегодня одно, завтра другое, чего только не придумывает, набивает себе цену, не дается, кажется, загнал ее в тупик, нет, зараза, вывернется в последнюю минуту! Журналисты называют это «муки творчества». Чурки…

У меня есть максима, которой я стараюсь следовать, последнее время чаще, хотя делать это все труднее: «Другие имеют право быть другими».

Просто, не правда ли? Что может быть очевиднее? Другому может не нравиться Пушкин, или, допустим, гречневая каша, запах рыбьего жира. Нельзя за это его попрекать и вообще считать этого типа недоразвитым.