Приданое

– Ох, не знаю-не знаю, – покачала головой Софьюшка, – Не таков человек Пахом. Расчётливый он, потому и денежный, что просто так ни копейки не потратит.

И помолчав, добавила с тревогой:

– Не позволяла ты себе ничего лишнего?

Устинья вспыхнула до кончиков волос:

– Да что ты такое говоришь-то, Софьюшка?! Как тебе только в голову эдакое пришло?

– Ты не серчай. Беспокоюсь я за тебя, Устя, – вздохнула Софьюшка, – Ведь уже семнадцатый тебе пошёл. Совсем ты у меня взрослая стала, красавица.

– Откуда ты знаешь, что красавица?

– Как не знать? – погладила её по голове сестра, – Ведь моя ты. И знаю я, что глазки у тебя, как травушка-мурава, что под солнышком растёт, зелёные, что волосы у тебя, как пшеница спелая, а губы, как вишенки.

– Да откуда же ты это ведаешь? Ведь ты и не видела никогда ни травы, ни небушка…

– Видела однажды во сне, – улыбнулась Софьюшка, – Господь милостив, дал мне разочек увидеть красоту Руси нашей матушки, просторов её широких, церквей златоглавых, полей бескрайних, да людей добрых.

– И как ты это увидела? – округлила глаза Устинья.

– А вот так. Ангел меня на крыльях своих носил по воздуху, а я и глядела, да запоминала…

– Чудно как, – протянула Устинья, и тут же спохватилась, – Давай-ка обедать станем. Остыло, поди.

Она поглядела в сомнении на сестру и спросила:

– А пряник-то что же? Не станем есть?

– Отчего же, поедим, то ведь хлеб, святое. В нём худа нет. Да только впредь, гляди, не бери от Пахома никаких подарочков, поняла?

– Поняла, – кивнула Устинья, – Впредь не стану. Давай есть.

– Давай.

И, перекрестившись на образа в углу, да сотворив молитву, сёстры приступили к обеду.

Глава 2

После обеда Устинья убежала в огород, грядки поливать да сорняки полоть, а Софьюшка принялась убирать со стола. Несмотря на то, что была она с рождения слепенькой, по дому управлялась девушка хорошо, да и в огороде тоже не робела, только жалели её и маменька, пока жива была, и сестрица младшая, работой не нагружали, больше по избе Софьюшка хозяйничала. Порой, когда время выдавалось свободное, приводила её мамонька, бывалоча, на речной бережок, усаживались они на склоне в высокую траву, да сидели молча, слушали воду, как говорила Софьюшка. А как много рассказывала вода! Река-то у них знатная была – широкая, полноводная, текла она неторопливо, издалёка несла воды свои чистые, и тому, кто умел не просто слушать, но и слышать, рассказывала река сказки свои да былины, делилась мудростью своей многовековой.

Главной же отрадой Софьюшки был лес. Уж как она его любила! Бывало, с вечера скажет мамонька:

– Девчата, завтра с утра рано подниму, по грибы пойдём.

Устя та носик сморщит, протянет недовольно:

– Ну вот, опять по грибы, поспать хочется.

А Софьюшка та обрадуется так, что весь день после только и живёт тем ожиданием, представляет себе запахи лесные, шелест листвы на ветру да пение птиц, вспоминает стволы деревьев – одни шершавые, другие гладенькие, травинки тоже эдак же – каждая различается от другой, каждая особенная по-своему. Для Софьюшки каждый поход в лес – праздник. Еле дождётся Софьюшка утра. А как рассветёт, так подоит мать корову, в стадо проводит, и, взяв большие корзины для себя и Усти, да поменьше – для Софьюшки, отправляются они в лес.

Утро свежее полно птичьего гомона, криков местных горластых петухов, мычания коров, да говора люда деревенского. Едва лишь полоска розовая на небе заалеет и солнце на небо выкатится – большое, тёплое, ласковое – спешат люди на работу. По дороге попадаются хозяюшки, что коровушек в стадо провожать вышли, здороваются, спрашивают, далёко ли собрались. Мамонька остановится, двумя словами перекинется, и дальше они пойдут. Вот и деревня уже закончилась, за околицу вышли. Софьюшка бодро шагает с мамонькой под ручку, Устинья рядом плетётся, хмурится, позёвывает, поправляет выбившиеся из-под платка волосы.

– Косу-то потуже надо было заплетать, стрекоза, – засмеётся мать.

– Спать хочу, – затянет канитель Устя.

А мать только отмахнётся:

– Большая уж ты, девять годов тебе нынче исполнилось на Рождество, а всё хнычешь, как маленька. Привыкай спозаранку вставать.

Софьюшка же идёт молча и всему улыбается, улыбка её, тихая да ясная, не сходит с лица. Всему-то она рада. И зорьке ранней, и солнышку ласковому, и ветерку прохладному, и туману рассветному. Хоть и не видит она этого, но душой чувствует красоту. Вот уж и лес впереди покажется. Софьюшка его издалека уже заприметит, остановится она, сделает глубокий вдох и встанет так, замерев от удовольствия, после неспешно, медленно выдохнет, постоит чуток, и потянет мать за рукав:

– Идём, мамонька, дальше.

Как войдут под сень деревьев, так пойдут на место заветное, у мамоньки своя полянка была тайная, где и грибы и ягоды водились всегда. То ли и правда место было такое, то ли мамонька слова ведала особые, а только ни разу не возвращались они с той поляны с пустыми корзинами.

– Отдышаться надо, малость, девки, – скажет мать и прислонится к берёзке, слабая она была здоровьем, застудилась раз зимою, да с тех пор и чахла всё.