Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян

— Если бы твоих предков украинизировали, то украинскость сейчас была бы столь же очевидна, как польскость, — сказал Тарас и повернулся ко мне. — Кто знает, быть может ты был бы сейчас украинским шовинистом.

— Трюизм[64], - перебил я его, потому что я делался все легче. — Сверни-ка на правую сторону.

— Что, — рассмеялся тот, — украинской милиции боишься? Что нас тут сейчас заметут, посадят в тюрягу, а там: русский хардкор и полный пиздец? Ты, поляк с, о-го-го, запада, как вы сами хотели бы о себе думать, боишься украинской, восточной реальности?

Прозвучало это столь холодно, что все, во всем остальном теплое, настроение Fear and Loathing задрожало в своих основах.

— Нет, курва, — ответил я, хотя, ясное дело, боялся. — Лично я опасаюсь того, что сейчас все наши приключения закончатся на каком-нибудь из придорожных столбов.

— Это ты прав, что опасаешься, — сказал через минутку Тарас, все-таки сворачивая в сторону. — Потому что восток, оно и в сам деле: хардкор и полный пиздец.

— Я не о…

— Потому что для меня, понимаешь, важен некий выбор.

— Выбор? — икнул я, потому что бальзам «Вигор» просился наружу. — Выбор чего?

— Между европейским востоком и западом. Цивилизационный выбор. Ты такой фильм, Wristcutters[65], видел?

— Нет.

— Он про то место, куда попадают самоубийцы. В принципе, там точно так же, как и в нормальном мире, только все хуже. Все раздолбанное и без какой-либо надежды. Люди там не улыбаются. Везде полно запретов. А на небе нет звезд.

— Чистилище, — сказал на это я.

— Именно. Центральная Европа, та, что между Россией и Западом — это чистилище. Запад — это тот нормальный мир, откуда самоубийцы родом. Ну а чистилище — это мы. Никто не улыбается. Все раздолбанное, нет никаких надежд. И полно запретов.

— А где же небо? — спросил я.

Тарас пожал плечами.

— Я знаю, где ад.

Какое-то время мы ехали молча.

— Да не-е, я ебу, старик, — заговорил в этой тишине Удай. Пустые телевизоры, вмонтированные в его глазницы, неожиданно как бы замерцали, — таких крутых поворотов не надо, мэн.

— Ну а почему ты отсюда попросту не уедешь, Тарас? — спросил я.

— Потому что я украинец, а это не самая высоко котируемая на биржах марка. А ведь каждый должен кем-то быть: поляком, немцем, бля, французом. Мне и самому это не нравится, только что тут поделаешь.

Волга так слабо тянула, что какое-то мгновение я был уверен, что мы расхуяримся вдребезги пополам, столкнувшись с белорусским «газом», который мчался нам напротив.

— Так говори, что ты поляк, — ответил я.

Тарас глянул на меня с весельем в глазах.

— Думаешь, это так много меняет?

— Так оно мне, — продолжил я через момент, когда мы протиснулись в щель между капотом «газа» и крылом обгоняемой «лады», все народы до сраки.

— Большая же у тебя срака, — прокомментировал сзади Удай. Тарас с тем же весельем подмигнул отражению Удая в зеркале заднего вида.

— Вчера ты, Лукаш, страдал от того, — говорил Тарас, — что поляки копировали города из Германии и Италии. А на кой ляд было им выдумывать свое, если оно уже было придумано, причем — нормально? Чтобы создать свою, польскую версию? А на кой, прошу прощения, хуй? Что это еще за фетиш, чтобы все было свое?

— Ну, не знаю, ведь у каждого своя специфика, — пожал я плечами. — Ментальность.

— Херня, — Тарас открыл окно и выплюнул докуренную беломорину. — Эта вечная болтовня о народах стирает самое главное задание, стоящее перед государством. Вот на кой ляд нужна, скажем, Польша? Не для того, случаем, чтобы обеспечить полякам хорошую жизнь, а больше и ничего?

— Ну… ведь элементом этой хорошей жизни, — сказал я без особой уверенности, — является осознание того, что что-то было придумано у нас….

— А на кой хрен? — воскликнул Тарас. — Польша желает быть частью запада — и замечательно. Так что здесь не так с принятием западных решений? Разве в Малопольском[66] жалуются на то, что используют решения, родившиеся в Великопольском? Человечество всегда основывалось на том, что перенимало сделанные другими решения. Потому-то, курва, цивилизация и развилась. Можно адаптироваться к местным условиям, но на кой ляд выдумывать собственные? Что это за болезненная манечка мегаломанов? А после того, как были придуманы национальные государства, всем моча стукнула в голову, и теперь каждый стоит на том, что всякий просто обязан выдумать для себя собственную модель всег на свете. Это, блин, уже какое-то интеллектуальное вырождение! Западные общественные решения самые лучшие, и точка. Потому что на западе человечность индивидуума уважают сильнее всего. А человек требует уважения к себе. И такого государства, которое о нем заботится, а не издевается над ним же. Каждый, независимо от культуры. И так оно, курва, таким элементарным и остается.

— Men, — услышали мы сзади голос Удая. — Я уже не врубаюсь, то ли у тебя приход от кислоты не наступил, то ли как раз наступил, но ты в такие фазы заходишь, что я и не ебу.

— Удай, дорогуша, — заметил Тарас, поглядывая в зеркало заднего вида, — ты там соси себе свою кислоту и не вмешивайся, когда взрослые дяди разговаривают.