Приди в зеленый дол

Он опустил ведра на землю и улыбаясь отступил назад. Она тотчас схватила дужки вёдер, подняла лицо к небу, чтобы получше выровнять плечи, распрямилась, подняла ведра. Он следил за её движениями, и видел, и почти чувствовал, как мышцы переливаются у неё под кожей, когда она приседает, выпрямляется, держит ведра. Нет, она не была бесплотным видением. Она ему не приснилась, она — наяву.

— Анджело пойдёт к твоему папе, — снова сказал он, все ещё храня в памяти её лицо таким, каким оно было минуту назад, когда она отрывала ведра от земли: поднятое к небу, с влажными, полуоткрытыми губами.

— Нет, — сказала она.

Тогда кто-то другой в нём подумал: «Хорошо». Значит, он угадал. Значит, она не даст ему говорить с отцом. Значит, Анджело Пассетто опять повезло — потрясающе повезло, потому что, если бы она сказала «ладно», о чём бы стал Анджело Пассетто говорить с её отцом?

Ему повезло: она будет держать его в секрете, он станет для неё песней, поджидающей её в лесу.

И, чувствуя себя великаном, зная, что ему повезло, он посмотрел ей в лицо умоляющими карими глазами и повторил:

— Послушай. Надо сказать папе.

Она отвернулась, расплёскивая воду, и через плечо с яростью бросила ему:

— Нет у меня никакого папы!

И торопливо, насколько ей позволяли тяжёлые ведра, пошла через поляну к хижине. Движение её было, как музыка.

Теперь уж он не расстраивался.

Он думал о том, что Анджело Пассетто повезло.

Два дня подряд он не показывался ей. Потом пришёл, отнёс ведра. Идя за ней в тени кедровой рощи, он следил, как мелькают её пятки, покачиваются бедра. Как и в прошлый раз, но только ещё дальше от поляны она внезапно остановилась. И, как и в тот раз, велела отдать ей ведра.

— Нет, — сказал он улыбаясь, — ты совсем крошка. Я несу в дом.

— В дом! — вспылила она, блеснув глазами. — Вовсе ты не собираешься нести их в дом. Знаешь, что я не пущу, вот и говоришь. Все ты врёшь, думаешь, я не знаю. Что зубы-то скалишь?

«Как она догадалась?» — растерялся он. Его охватила слабость. Сознание своей вины буквально парализовало его. Только раз в жизни с ним случилось такое, когда Гвидо Альточчи вскочил со скамьи подсудимых и ткнул в него пальцем, крича по-итальянски: «Traditore» — предатель!

Она глядела ему в лицо и, конечно, видела его насквозь. Потом холодно и властно велела:

— Поставь ведра.

Он медленно опустил их на тропинку. Ведра коснулись земли, стали, и тогда он осторожно опустил дужки. Они звякнули. Девушка была рядом. Один шаг, один прыжок — и он настигнет её. Она и вскрикнуть не успеет.

Но страх остановил его. Страх полз у него по спине, точно струйка холодного пота.

— …и не смей больше на меня глядеть, — говорила она, — и зубы не скаль! И не смей больше петь в этом лесу, я не желаю тебя слышать. Убирайся!

И страх его сменился грустью. «Три года», — думал он. Глядел в её поблекшие от гнева глаза и представлял себе, как этот гневный взгляд мог бы смягчиться, стать нежным и ласковым.

Она все ещё глядела прямо на него.

— Кто ты такой? — спросила она.

— А что? — отозвался он, вконец расстроенный и растерянный.

— А то, что говоришь не по-нашему, — сказала она со злорадной усмешкой.

Он тупо молчал, глядя на неё.

— Ну, говори: кто ты такой? — властно требовала она.

— Сицилия, — сказал он и вдруг подумал: «А что оно, собственно, значит, это слово, которое я повторяю всю свою жизнь?» Только сейчас, в тёмном кедровом лесу, в Теннесси, он заметил, что даже для него самого это лишь пустой звук. Пытаясь наполнить его хоть каким-то смыслом, он снова повторил, сам себе: «Сицилия, из Сицилии».

— Вот и поезжай в свою Сицилию, — отрезала она, недобро рассмеявшись и внезапно оборвав смех, точно нитку. — Счастливого пути.

— Давно я там не был, — сказал он, погрустнев от этой неожиданной мысли.

— Словом, катись на все четыре стороны, — сказала она. — Убирайся отсюда. Хватит тебе тут зубы скалить. Ишь, белые какие, напоказ небось и выставляешь. Распелся тут. Если хочешь знать, — она поколебалась, потом шагнула к нему, вздёрнув подбородок, и выпалила: — Я тебя ненавижу!

И тогда словно какая-то сила, скрытая в глубине его существа, вырвалась на свободу.

— Правда? — шагнул он к ней, сотрясаясь от желания, сжимая кулаки, шумно дыша. — Правда, что ты ненавидишь Анджело?

Она не испугалась, не отступила. Она глядела ему прямо в глаза и, дразня его, повторяла:

— Правда. Правда, что я ненавижу Анджело.

Но стоило ему чуть приметно придвинуться к ней, как она пригрозила:

— Только тронь, и я позову шерифа. Если ты сейчас же не уберёшься отсюда раз и навсегда, клянусь богом, позову!

Секунду она стояла не шевелясь и так близко, что он мог бы дотянуться до неё рукой, потом, не опуская взгляда, бесстрашно и хладнокровно, словно знала, что он уже не опасен, присела, все так же гневно блестя побелевшими глазами, и опустила руки, нащупывая ведра.

Поднялась, брезгливо отвернулась, словно даже просто глядя на него можно было запачкаться, и, полная холодного презрения, пошла домой.