Приди в зеленый дол

Вот и дом замаячил слева от дороги. Машина двигалась медленно, колеса соскальзывали в мокрые колеи и буксовали. Анджело был словно кучер, распустивший поводья, — пусть лошадь, повесив голову, сама бредёт в темноте.

Он миновал дом и поехал дальше. И пока не увидел свет в той хижине, не признавался себе, что вернулся. Нашёл подходящее место, развернулся и с потушенными фарами поехал назад, но, проезжая опять мимо хижины, остановился. Увидел свет в окошке и мерцающий отблеск на мокрой земле. Поискал на сиденье бутылку и, не отрывая глаз от светлого пятнышка на земле, отхлебнул из горлышка.

Так он сидел долго. Несколько раз прикладывался к бутылке. Он видел себя самого как бы со стороны: в машине под дождём одиноко сидит человек и неотрывно глядит на свет в окошке, а девушка что-то делает в своей хижине.

В конце концов он заставил себя завести мотор и медленно двинулся к дому: теперь он знал, что вернётся туда. Подъехав, он даже не потрудился поставить машину в сарай, а просто вылез и пошёл к светящемуся окну кухни. Он укрылся под кедром, где темнота была погуще, и принялся смотреть на женщину в окне. Он увидел, как там, за окном, словно в совсем ином мире, женщина стоит у плиты и держит кастрюлю в бессильно опущенной руке; внезапно он заметил, что пытается угадать её мысли.

«Боже ты мой, — думал он, — боже ты мой». Если бы утром она хоть что-нибудь сказала. Хоть бы пошевелилась. Хоть бы ударила его. Ну хоть бы поцарапала. Или закричала. Хоть что-нибудь, что-нибудь…

И, стоя под мокрым кедром, глядя на женщину, одетую в старую коричневую куртку, он вспомнил, как утром её неподвижное тело, лежавшее на полу в бессильной, неуклюжей позе, поразило его своей красотой. Но ведь она даже глаз не раскрыла.

Будто неживая.

Нет! Он даже поперхнулся от неожиданной догадки: будто это он, он был для неё чем-то неодушевлённым.

Потом он увидел за окном стол под яркой лампочкой, тарелку. Он стоял и ждал, но знал, что рано или поздно войдёт в кухню. И она, она тоже знала с самого начала.

Рассветное мерцание разгоралось, превращаясь в день, а он лежал в постели и снова видел все происшедшее — с первой до последней минуты. И говорил себе, что если не вставать, то больше уже ничего не будет. Никогда.

И лежал на спине, и натягивал одеяло до самого носа, и закрывал глаза, чтобы больше никогда больше ничего не происходило.

Но в конце концов он встал.

Надел красный укороченный халат и вышел в коридор, остановился перед дверью на задний двор, прикурил и увидел, что дверь у него за спиной приотворилась и в щели показался глаз.

Стояло ясное, светлое утро. Лужи от вчерашнего дождя поблёскивали тонким ледком. Мир был ярок и чист. Глядя на своё окно, Анджело медленно выпускал из ноздрей дым, который тотчас бледнел и исчезал в лучах солнца. Эта сторона дома была в тени, и на серой некрашеной стене блестящим черным прямоугольником темнело его окно.

Стой тут полуголый на холоде и жди — чего? — жди, потому что эта идиотка, наверное, там, у него в комнате. В нем закипела злость и вместе с нею ожесточённое упрямство. Пойти на кухню, затопить плиту, усесться там и ждать. Съесть что-нибудь самому. Что угодно, черт с ним, с кофе. И ждать, пока она придёт. Переждать, переупрямить её. Пусть знает!

Даже к окну не подойдёт, не заглянет, там ли она.

Но к окну он подошёл.

Как и в тот раз, она скорчилась на полу возле кровати, в той же старой фланелевой рубашке, и ему даже видно было, что рубашка зачинена. Голова на постели, глаза закрыты.

Ну, он ей покажет. Пойдёт в кухню и будет ждать.

Он бы так и сделал. Если бы она не приподнялась на коленях и не потянулась бы с закрытыми глазами к подушке, на которой была вмятина от его головы.

Руки нащупали подушку и притянули её. И тогда, все так же стоя на коленях, не открывая глаз, она уткнулась в неё лицом.

Увидев это, он почувствовал новый прилив гнева. И все же даже в эту минуту его душили отчаяние, тоска и желание.

И он бросился к двери. Все случилось так же, как в тот раз. Только, выбегая из комнаты, он унёс с собой не городской костюм, а свою рабочую одежду.

Если прежде он хватался за работу, потому что находил в ней убежище от самого себя, то теперь в работе он давал выход ярости. Он был всегда занят, чем именно — ему было всё равно. Он давно уже заменил разбитое стекло в своём окне и теперь принялся за остальные — их набралось немало. В дождливые дни он рыскал по чердаку, выискивая дыры в кровле, и из очередной поездки в Паркертон привёз дранку и залатал все дыры. Он купил краску и покрасил фасад, вернее, ту его часть, которая была защищена от дождя высокой крышей веранды: добравшись до открытых стен, он обнаружил, что во многих местах надо менять обшивку и, кроме того, доски слишком сырые, чтобы их красить. Надо было ждать, чтобы все хорошенько просохло. Однако он ещё раз выкрасил сухую стену, сменил несколько половиц на веранде и выкрасил пол. Потом начал постепенно менять прогнившую обшивку.