Приди в зеленый дол

Он повернулся и почти бегом кинулся к сараю, вывел машину и поехал в Корнерс. Ему повезло. Он нашёл в лавке бусы, и притом всего за пятьдесят девять центов. Вернувшись, сразу пошёл к себе, умылся, надел городской костюм, пошёл на кухню и подарил ей эти бусы.

Желание сделать ей подарок появлялось у него все чаще. Сначала где-то в таких глубинах его души, куда он никогда не заглядывал, возникало какое-то беспокойство, сперва неосознанное, смутное, постепенно переходящее в тревогу. Но проходил день, другой, и он понимал, откуда эта тревога, и знал, как ему поступить. Не поступи он как надо — и что-нибудь обязательно произойдёт. Что именно, он и сам не знал.

Малышка, она была такая крошечная! Иногда, глядя на красную ленту, стягивавшую волосу у неё на плече, Анджело вспоминал женщину, которую увидел, когда впервые пришёл сюда по дороге под дождём. Вспоминал, как с морды убитого оленя капала кровь, как стояла перед ним эта женщина в старой мужской куртке, висевшей мешком, и как мокли под дождём её небрежно собранные в пучок волосы. Она глядела на него, а между ними была лужа уходившей в землю крови, в которой кружились сухие иголки. И женщина спросила его: «Куда ты идёшь?»

Никуда он не шёл. Он знал, откуда он шёл, а куда — не имел ни малейшего представления. И он остался здесь, и вот перед ним та самая женщина, глядевшая тогда на него чужими, безразличными глазами, потому что тогда она была стара, та самая и все же совершенно иная.

Та была нечёсаная старуха, а эта — девушка с алой лентой в волосах, всегда готовая улыбнуться.

В ней было больше девичьего, чем в любой девушке. Ни одна шестнадцатилетняя девушка из тех, кого ему приходилось учить уму-разуму, не была так робка, так стеснительна, так боязлива, ни одна так не старалась доставить ему удовольствие, ни одна не была так благодарна за то недолгое счастье, которое он им давал. Кэсси Килигру прожила жизнь и состарилась в своей бесформенной коричневой куртке, ни на что не надеясь, даже не зная, что такое любовь, но зато девушка, дремавшая в ней все эти годы, осталась нежной и ласковой. Она вдруг прижималась к нему и, ухватившись за его пиджак, говорила: «И я увидела, как ты идёшь один под дождём, и я даже не знала, кто ты такой. Я даже не знала, что значит быть счастливой, быть живой. Я только увидела, как ты идёшь по дороге».

И не отпускала пиджака, как ребёнок не отпускает юбку матери, боясь, что она уйдёт.

Она была наивна, как ребёнок. Взять хотя бы то утро, когда она, надевая свою старую фланелевую рубаху, закрывалась от него одеялом.

Какой идиоткой он её тогда считал — боялась показаться ему обнажённой и притворялась, что между ними ничего не происходит, и это после того, как три месяца подряд она приходила к нему по утрам. Однако теперь он начал понимать, что этих трех месяцев для неё как бы и не было вовсе.

Ведь в то утро Кэсси сама сказала ему: «У меня такое чувство, точно я только сейчас родилась». Своей наивностью она и подкупала его. Ему нравилось учить её всему с самого начала. Она была для него материалом, глиной, из которой он, Анджело, заново создавал женщину. Он жил, борясь с её невежеством, он готовил ей сюрпризы, он заставлял её ждать и надеяться, он планировал и страсть, и её утоление, но, расчётливо управляя эмоциями Кэсси, он чувствовал, что и сам все больше и больше нуждается в ней. И иногда со страхом думал — а что же будет, когда он научит её всему, что знает сам? Когда ничего нового уже не останется в его арсенале уловок любви? Но он гнал от себя такие мысли. Потому что они напоминали ему о том огромном человеке, что лежал на кровати как мёртвый. Даже думать о нем было невыносимо. Но однажды, идя вечером по коридору из своей комнаты, уже умывшись и переодевшись к ужину, Анджело остановился в тёмной прихожей, глядя на полоску света под той дверью. Потом, подчиняясь какому-то неосознанному импульсу, отворил дверь и вошёл.

Старый торшер с рваным шёлковым абажуром освещал то, что лежало на кровати. Анджело стал в ногах, но не слишком близко. Он знал, что бояться ему нечего, но все же не решался подойти ближе. Он глядел и чувствовал, как у него перехватывает дыхание. Только сейчас он осознал, что именно этот человек, этот русый гигант, когда-то бывший таким здоровым и сильным, должен был научить Кэсси любить. И ничему не научил. Потому что и сам, конечно, ничего в этом не смыслил. Анджело Пассетто повидал немало таких русых здоровяков, а они всегда смотрели на него как на пустое место. Здоровые, сильные, при деньгах и ничего не смыслят, ничего. Вот и этот, неподвижно лежащий теперь на кровати, никогда не умел заставить Кэсси делать для него то, что она делает для Анджело.

И он почувствовал, что уже не боится этого гиганта. Теперь Анджело глядел на кровать с головокружительной высоты и не испытывал ничего, кроме презрения. Анджело Пассетто, ставший вдруг высоким, как дом, даже как дерево, и сильным, как бог, уже не боялся, что и с ним может случиться удар и он будет вот так же без движения лежать на кровати, если Кэсси возненавидит его.