Придворный

Эти ваши шутки кажутся мне вовсе не смешными и недостойными доброго христианина; вы точно решились подражать тирану Дионисию, который, увидев в одном и том же храме статуи Асклепия с бородой и Аполлона без бороды, сказал, что нехорошо быть сыну более старым, чем отец, и отнял у статуи Асклепия золотую бороду. Точно так же, обнаруживая, что какие-нибудь из идолов держат в руках золотой венок или что-то еще ценное, он забирал это, говоря, что они сами протягивают это ему, или еще говорил, что мы каждодневно выпрашиваем у богов каких-то благ, и, когда они сами нам предлагают, незачем отказываться{542}

. Вы же, подобными остротами против христианской религии выказывая глумление и презрение к ее обрядам, к установлениям Церкви, ко всему священному, думаете насмешить других, говоря о «кафтане Святой Троицы», о «частице потока Кедрон», о «ветхих чулках святого Иосифа». Вы рассказываете о немце, который, надев на голову кардинальскую шляпу, нес на плече бочонок вина, о солдатах, которые выводили епископов с виноградными венками на головах для продажи на Камподеи-Фьори и проигрывали их в кости и карты! Вы благодарите тех, которые держали этих епископов в тюрьмах! И так же, как все остальное, ради смеха, рассказываете о ревизоре, разбившем образ Мадонны; а ведь этому человеку, на мой взгляд, следовало вести себя умереннее, то есть перенести образ на другое место и дать правильное наставление народу, рассказав, насколько большее достоинство имеют Святые Дары по сравнению с образом; но столь враждебный поступок не был достоин того, чтобы отзываться о нем с такой радостью и похвалой

{543}

. А если вы возразите мне, что сами не хвалите ни того ни другого, а лишь передаете беседу двоих, спорящих друг с другом, отвечу вам: и нам тоже знакома эта ученая манера писать в виде диалогов. Мы знаем, что в обычае у платоников было все делать предметом спора, но ничего не утверждать. Но вы не столь осторожны на письме, чтобы не было понятно, чьи суждения в диалоге вы одобряете, а кому предоставляете высказать тысячу невежественных суждений, чтобы легче их опровергнуть. Ясно, что мнения Лактанция – это ваши мнения, и Лактанций – это вы. И для вас будет вполне законным сменить имя и отныне называться Лактанцием.

Что касается сказанного вами о тяжбах в Риме, конечно, добро было бы извинить их. И спрошу вас: было ли где когда, чтобы люди не ссорились? В какие времена не было несогласий и противоречий между людьми? И нет сомнения, что из двух судящихся один прав, а другой нет, но подчас и оба считают себя правыми. Так что, во всяком случае, добрых в этих тяжбах не меньше, чем дурных. А если вы скажете, что добрые еще до тяжбы должны отказаться и от нее, и от имения, за которое судятся, – я отвечу: из этого скоро произошло бы совершенно неподобающее: все дурные стали бы богачами, а все добрые – бедняками, что было бы отнюдь не на всеобщую пользу христианского мира. Такие совершенные качества, как презрение к вещам и любовь к бедности, не заключены в человеческой природе; во всяком случае, они не всеобщи. Как известно каждому, согрешать свойственно человеку, и Христос всегда прощал согрешивших, если те просили Его от чистого сердца. И если человек согрешает, будь он даже священником, еще нет причины говорить, что он не христианин. И не следует ради этого изводить под корень всех священников, лишать их имущества, пытать их, убивать, сжигать церкви и делать им столько зла, сколько хотите вы, чтобы им делали.

Но вам недостаточно обосновывать ваше мнение подобными замечательными аргументами; вы, чтобы вам никто не мог возразить, все сваливаете на Бога, утверждая, будто случившееся в Риме дозволил Он сам, желая произвести из этого «большее благо». Честно говоря, мне кажется, уличные воры и разбойники подчас говорят о религии более разумно и учтиво, нежели вы. Ибо, когда их предают в руки правосудия, чтобы обезглавить, они, не имея, что сказать в свое оправдание, просят о милости со словами, что это дьявол внушил им сделать такое-то зло, пытаясь на него возложить вину за свое преступление. И это гораздо более пристойно, чем делаете вы, возлагая вину на Бога и говоря, будто Он дозволил это ради большего блага. Вы подгоняете слова к этому термину «дозволил», рассчитывая, что нельзя будет распознать ваше намерение. Но очевидно одно: дозволение Бога в этом случае состояло не в чем ином, как в том, что он не возбранил этому войску, оставив его при его свободной воле. При желании оно могло удержаться от тех злодеяний, которые совершило, – злодеяний, порожденных скорее подстрекательством дьявола, чем попущением Божиим, на которое точно так же можно сослаться в извинение тех зол, которые, по вашим словам, творят священники и все остальные люди на свете, как ссылаетесь вы в извинение дел, сотворенных солдатами в Риме, – ведь, конечно, ни одно дело не совершится, если Бог не допустит ему совершиться.