Приемыш черной Туанетты

Когда мистер и миссис Эйнсворт, по обе стороны от Филиппа, вошли в гостиную, их ждал весьма холодный прием. Старая леди погрузилась в свое кресло и сидела с видом оскорбленной королевы; лицо ее было сурово, глаза сверкали, как стальные иглы. Она позволила сыну поцеловать себя и, подставив щеку невестке, холодно проговорила:

— Как вы поживаете, Лаура?

Мистер Эйнсворт, вспыхнув, дрожащим голосом проговорил:

— Матушка, вот наш приемный сын, другой Филипп. Надеюсь, вы полюбите его. Милый мой мальчик, эта дама — моя мать, я уверен, ты полюбишь ее, как любишь нас.

Филипп тотчас же с готовностью двинулся вперед и протянул руку с приветливой улыбкой.

Мадам Эйнсворт поднесла к глазам лорнет и устремила на мальчика неласковый пристальный взгляд, затем, протянув кончики пальцев, резко проговорила:

— Итак, это новый член вашей семьи? Где же сходство, о котором столько трубили? Этот мальчик очень смугл, а мой внук был блондин.

Филипп отпрянул назад, словно ужаленный, он почувствовал в старой леди врага. Он был удивлен и огорчен.

Миссис Эйнсворт ласково обняла его и сказала:

— Пойдем, милый, посмотрим картины, пока твой папа́ побеседует с мадам Эйнсворт. Вот, — продолжала она тихо, останавливаясь перед портретом молодого человека в офицерской форме, — это брат твоего папы, погибший на войне. Папа́ находит, что ты похож на него, когда тот был ребенком; он много рассказывал мне об этом еще до того, как я увидала тебя.

Шесть месяцев, за которые Филипп Туанетты превратился в Филиппа Эйнсворта, довольно сильно изменили его. Горе, пережитое им, и новая жизнь, и обстановка, к которой пришлось привыкать, — все это нелегко далось мальчику. Детская округлость совсем исчезла с его лица, он вытянулся и похудел, а от долгого пребывания на горном воздухе его щеки загорели. Теперь это был красивый, мужественный мальчик, иногда застенчивый, но всегда изящный и вежливый.

Сказать, что Филипп никогда не жалел о своей прежней жизни, было бы неправдой. Временами, в течение этого дивного лета, на него находила тоска, и он с грустью вспоминал о своей мамочке и об их старом саде, тосковал по Дее, Селине и даже Лилибелю. Иногда ему недоставало его любимца Майора и мелодичных песен Певца, часто казалось, что в густом северном лесу он слышит нежное «чик-чирик, чик-чирик». Тогда он уходил от всех, ложился где-нибудь под деревом и плакал. В такие минуты его всегда утешали «дети» отца Жозефа.

— Мы скоро вернемся домой, — говорил им Филипп с уверенностью. — Приедет отец Жозеф. Наступит весна, и мы будем опять дышать сладким запахом жасмина и олив! — Но никому больше, кроме «детей», не высказывал он своих жалоб и надежд; он казался всегда весел и спокоен, всегда был чем-нибудь занят.

Миссис Эйнсворт и Филипп продолжали разглядывать картины, когда в зал вошла маленькая наследница с гувернанткой. Филипп взглянул на девочку, и ему вспомнилась большая кукла, которую он видел под Рождество в окне магазина. Девочка была в белом шелковом платье, отделанном тонкими дорогими кружевами. Как на кукле, на ней были голубые шелковые чулки и изящные маленькие туфельки, с узенькими ремешками вокруг ноги. В одной ручке она держала букет и, церемонно поздоровавшись с дядей и теткой, подошла к Филиппу и, протянув ему кончики пальчиков точно как бабушка, проговорила:

— Как вы поживаете? Очень рада видеть вас!

Затем она отошла и оглядела его с ног до головы.

Эта сцена мало смутила, а скорее рассмешила Филиппа. Ему казалось, что большая кукла сошла с витрины магазина и пропищала: «Как вы поживаете». И он начал весело болтать с ней, пока мадам Эйнсворт не рассадила их по разные стороны стола.

Для Филиппа выглядело забавным, что важная, красивая дама, сидевшая возле девочки, относится к ней с таким уважением, что позади нее стоит Елена в белом чепце и что статный дворецкий в ливрее сгибается перед девочкой чуть ли не вдвое.