Приглашение на казнь

Они были еще ближе -- и теперь так торопились, что грешно было их отвлекать выстукиванием вопросов. И продолжались они позже, чем вчера, и Цинциннат лежал на плитах крестом, ничком, как сраженный солнечным ударом, и, потворствуя ряжению чувств, ясно, через слух видел потайной ход, удлиняющийся с каждым скребком, и ощущал, словно ему облегчали темную, тесную боль в груди, как расшатываются камни, и уже гадал, глядя на стену, где-то она даст трещину и с грохотом разверзнется.

Еще потрескивало и шуршало, когда пришел Родион. За ним, в балетных туфлях на босу ногу и шерстяном платьице в шотландскую клетку, шмыгнула Эммочка и, как уже раз было, спряталась под стол, скрючившись там на корточках, так что ее льняные волосы, вьющиеся на концах, покрывали ей и лицо, и колени, и даже лодыжки. Лишь только Родион удалился, она вспрянула -- да прямо к Цинциннату, сидевшему на койке, и, опрокинув его, пустилась по нем карабкаться. Холодные пальцы ее горячих голых рук впивались в него, она скалилась, к передним зубам пристал кусочек зеленого листа.

-- Садись смирно, -- сказал Цинциннат, -- я устал, всю ночь сомей не очкнул, -- садись смирно и расскажи мне...

Эммочка, возясь, уткнулась лбом ему в грудь; из-под ее рассыпавшихся и в сторону свесившихся буклей обнажилась в заднем вырезе платья верхняя часть спины, со впадиной, менявшейся от движения лопаток, и вся ровно поросшая белесоватым пушком, казавшимся симметрично расчесанным.

Цинциннат погладил ее по теплой голове, стараясь ее приподнять. Схватила его за пальцы и стала их тискать и прижимать к быстрым губам.

-- Вот ластушка, -- сонно сказал Цинциннат, -- ну, будет, будет. Расскажи мне...

Но ею овладел порыв детской буйности. Этот мускулистый ребенок валял Цинцинната, как щенка.

-- Перестань! -- крикнул Цинциннат. -- Как тебе не стыдно!

-- Завтра, -- вдруг сказала она, сжимая его и смотря ему в переносицу.

-- Завтра умру? -- спросил Цинциннат.

-- Нет, спасу, -- задумчиво проговорила Эммочка (она сидела на нем верхом).

-- Вот это славно, -- сказал Цинциннат, -- спасители отовсюду! Давно бы так, а то с ума сойду. Пожалуйста, слезь, мне тяжело, жарко.

-- Мы убежим, и вы на мне женитесь.

-- Может быть, -- когда подрастешь; но только жена у меня уже есть.

-- Толстая, старая, -- сказала Эммочка.

Она соскочила с постели и побежала вокруг камеры, как бегают танцовщицы, крупной рысью, тряся волосами, и потом прыгнула, будто летя, и наконец закружилась на месте, раскинув множество рук.

-- Скоро опять школа, -- сказала она, мгновенно сев к Цинциннату на колени, -- и, тотчас все забыв на свете, погрузилась в новое занятие: принялась колупать черную продольную корку на блестящей голени, корка уже наполовину была снята, и нежно розовел шрам.

Цинциннат, щурясь, глядел на ее склоненный, обведенный пушистой каемкой света профиль, и дремота долила его.

-- Ах, Эммочка, помни, помни, помни, что ты обещала. Завтра! Скажи мне, как ты устроишь?

-- Дайте ухо, -- сказала Эммочка.

Обняв его за шею одной рукой, она жарко, влажно и совершенно невнятно загудела ему в ухо.

-- Ничего не слышу, -- сказал Цинциннат.

Нетерпеливо откинула с лица волосы и опять приникла.

-- Бу... бу... бу... -- гулко бормотала она -- и вот отскочила, взвилась, -- и вот уже отдыхала на чуть качавшейся трапеции, сложив и вытянув клином носки.

-- Я все же очень на это рассчитываю, -- сквозь растущую дремоту проговорил Цинциннат; медленно приник мокрым гудящим ухом к подушке.

Засыпая, он чувствовал, как она перелезла через него, -- и потом ему неясно мерещилось, что она или кто-то другой без конца складывает какую-то блестящую ткань, берет за углы, и складывает, и поглаживает ладонью, и складывает опять, -- и на минуту он очнулся от визга Эммочки, которую выволакивал Родион.

Потом ему показалось, что осторожно возобновились заветные звуки за стеной... как рискованно! Ведь середина дня... но они не могли сдержаться и тихонько проталкивались к нему все ближе, все ближе, -- и он, испугавшись, что сторожа услышат, начал ходить, топать, кашлять, напевать, -- и когда, с сильно бьющимся сердцем, сел за стол, звуков уже не было.

А к вечеру, -- как теперь завелось, -- явился м-сье Пьер в парчовой тюбетейке; непринужденно, по-домашнему, прилег на Цинциннатову койку и, пышно раскурив длинную пеньковую трубку с резным подобием пэри, оперся на локоток. Цинциннат сидел у стола, дожевывая ужин, выуживая чернослив из коричневого сока.

-- Я их сегодня припудрил, -- бойко сказал м-сье Пьер, -так что прошу без жалоб и без замечаний. Давайте продолжим наш вчерашний разговор. Мы говорили о наслаждениях.