Пригоршня скорпионов

Спрошенный молчал, но глаза у него заметно округлились. В страхе он открыл рот, но крикнуть не успел. Мок крепко прижал его руки к подлокотникам кресла, а Анвальдт молниеносно заткнул ему рот носовым платком. Минуты через две испуганные глаза Мааса уже не пылали так яростно. Анвальдт вытащил кляп и спросил:

— Маас, почему ты выдал меня турку? Когда он тебя перекупил? Почему ты не сохранил верности барону фон дер Мальтену? Он был бы благодарен тебе и заплатил бы столько, что тебе до конца жизни не нужно было бы заниматься репетиторством… Хотя тебе нравилось давать уроки… Особенно порочным гимназисткам…

Маас схватил стоявшую на столе бутылку «Джека Дэниэлса» и сделал изрядный глоток прямо из горлышка. Лысина у него была вся в мелких капельках пота.

— Что, по-твоему, Анвальдт, важней всего на свете? — Маас не стал больше изображать, будто не знает их. Ответа он не ждал. — Истина. Но что тебе истина, если ты проклинаешь по ночам свое пылающее мужское естество, если колыхание бедер прошедшей мимо самочки мгновенно рушит искусно выстроенные тобой пирамиды вытекающих один из другого выводов и незыблемые этажи силлогизмов? Покой ты обретешь только тогда, когда самые уважаемые научные журналы возжелают твои статьи, а роскошные нимфы — твой фаллос, которым ты еженощно порабощаешь их… Переживал ли ты когда-нибудь такое, Анвальдт? А я вот пережил шестнадцать лет назад в Бреслау, когда Кемаль Эркин за элементарную экспертизу присылал мне никому не известные манускрипты, а ко мне в постель — покорных гурий. Да, я знаю, что они меня не любили и даже не испытывали желания, ну и что из того? Достаточно, что они ежедневно исполняли все мои прихоти. Обеспечивали мне возможность спокойной работы. Благодаря им я мог освободиться от безжалостного и капризного владыки, укрывающегося в моих чреслах. Не думая о нем, я занялся наукой. Издал рукопись, считавшуюся погибшей, и это открытие принесло мне мировую славу. Когда, получив от Эркина огромную сумму и фотокопию этой рукописи, я бежал из Бреслау, то был уверен, что любая кафедра ориенталистики широко распахнет передо мной двери. — Маас выпил еще глоток виски и чуть поморщился. — Я выбрал Нью-Йорк, однако вы и здесь отыскали меня. Но ответьте мне — зачем? Неужели ради примитивной мести? Ведь вы же европейцы, христиане… Разве вы забыли заповедь о прощении?

— Ошибаешься, Маас. У нас с Анвальдтом очень много общего с езидами, а если уж конкретно, то после того, что мы пережили, мы верим в силу фатума, — Мок открыл окно и всматривался в огромную неоновую рекламу сигарет «Кэмел». — А ты, Маас, веришь в предопределение?

— Нет… — Маас рассмеялся, демонстрируя белоснежные зубы. — Я верю в случайность. Это благодаря ей моя ученица познакомила меня с Эркином, и благодаря все той же случайности я раскрыл, Анвальдт, твое происхождение…