Приговор приведен в исполнение. Тайна забытого дела. Тени над Латорицей

Произнося эти слова, Решетняк обратил внимание на молоденькую, окончательно замерзшую девушку, которой старый платок заменял и головной убор, и пальто. Где-то видел он эти большие, широко поставленные глаза, это красивое продолговатое личико. И сразу вспомнил: дочь банкира Апостолова, которую он допрашивал. Девушка очень похудела и осунулась, даже при слабом свете фонаря лицо ев казалось белым и словно прозрачным, а глаза от этого — еще больше и темнее. Как же ее зовут?..

Тем временем женщины, освобожденные из-под стражи, порхнули в разные стороны. Милиционер, считавший себя специалистом по массовым облавам, что-то ворчал, обращаясь к товарищам. Его угнетало чувство невыполненного долга: он так и не понял, почему ему запретили вылавливать проституток.

А Решетняк стоял и все еще пытался вспомнить, как зовут девушку в платке.

Она пробыла в камере одну ночь. На допросе сразу выяснилось, что арестовали ее зря — помочь милиции разобраться в ограблении банка она не могла. И Решетняк отпустил ев домой. Потом, работая над делом Апостолова, несколько раз вспоминал ее. Но для дальнейшего расследования она тоже не понадобилась, и он больше не интересовался, как сложилась ее судьба. Неужели пошла на панель? «Клава!» — вспомнил он наконец.

— Клава! — крикнул он. — Клава, подождите!

Апостолова испуганно обернулась. Толстяк, который терпеливо ждал именно ее и теперь поплелся следом за ней, тоже остановился.

— Что вам угодно? — зло бросила Клава, когда Решетняк приблизился.

— Не узнаете?

— Узнаю, — сказала девушка. — Чека.

— Инспектор милиции, — поправил Решетняк.

Она махнула рукою, и это должно было означать, что ей все равно.

— А это кто с вами? — спросил Решетняк, указывая на толстяка.

— Я сосед их, с детства знаю, — заговорил толстяк. — Могилянский. Рад познакомиться, товарищ инспектор. Вижу, схватили ее милиционеры и не пускают. Думал личность ее удостоверить. А вы правильно сделали. Благородно. Разве можно людей обижать? Хватают на улице честных девушек и куда-то тащат. Как при старом режиме.

— Мне холодно. Пустите. Я пойду, — сказала Клава, не поднимая глаз.

— Она — порядочный человек. Из интеллигентной семьи. Да вы, наверно, знаете, товарищ инспектор, раз по имени называете. Дочь известного в городе человека, сочувствовавшего Советской власти.

— Апостолов — сочувствовал? — внимательнее присмотрелся к толстяку Решетняк. — А что вы о нем знаете?

— Ничего, кроме того, что он отвез Ленину все ценности банка. Плохо только, что детей бросил на произвол судьбы.

— Откуда вы это взяли?

— Слухом земля полнится. Но, извините, товарищ инспектор, дела… Мельницу открываю. Паровую. Ленин сказал, что с голодом надо покончить. А для этого мука нужна, мельницы, экономическая инициатива. До свиданья.

Он еще раз посмотрел на Клаву и свернул за угол.

— Как вы попали в эту историю? — спросил Решетняк, хотя сам все видел. Ему просто хотелось заговорить с этой красивой девушкой неофициально.

Она же поняла его по-своему:

— Как все, так и я! Что вам надо? Может быть, то же, что и всем? Все вы одинаковые… все!.. — она с трудом сдерживала ненависть.

— Успокойтесь, прошу вас, — сказал Решетняк. — Я хочу вам только добра. Расскажите мне, пожалуйста, как вы живете, что делаете. — Он взял девушку за руку, но Клава вырвалась и убежала в темноту.

Решетняк лишь покачал головою, ощущая, как после короткого нервного возбуждения усталость еще сильнее навалилась на него, махнул рукой и, тяжело переступая ногами, пошел своей дорогой.

Он буквально засыпал на ходу. И сквозь эту полудрему был в состоянии подумать только о том, что стоит, пожалуй, еще раз допросить дочь Апостолова и вызвать этого… Могилянского.

Но в одно мгновение все смешалось и потерялось в утомленном мозгу — скорее бы добраться до дома и свалиться в кровать!

17

Василий поднялся с дощатых нар, еще раз измерил шагами узкую камеру. Через глазок в обитой железом двери в который раз увидел темный коридор с единственной тусклой лампочкой, не гаснувшей ни днем, ни ночью. В конце коридора, спиной к нему, сидел дежурный надзиратель в той же позе, что и два часа назад, и что-то быстро писал. Время от времени он разминал пальцы, поднимал голову и поворачивал ее к открытому, забранному решеткой окну, через которое в душный коридор поступало хоть немного свежего воздуха, и смотрел на пронзительно ясное голубое небо, такое желанное и такое недоступное для Василия.

Чего только не передумал Василий за эти несколько страшных дней в камере. Казалось, вторую жизнь прожил на деревянных тюремных нарах «капэзэ» — камеры предварительного заключения, похожих на лобное место, жизнь, которая так не вязалась с прежней, теперь такой далекой и невозвратимой.

Несправедливость и бессмысленность того, что произошло, никак не укладывались в его сознании, и от этого голова шла кругом, и в сердце закрадывался холод, и было жутко, как в кошмарном сне, когда падаешь с головокружительной высоты прямо в зияющую черную бездну.

Леся, наверно, все уже знает. Мысль о ней была самой тяжкой, самой мучительной.