Приговор приведен в исполнение. Тайна забытого дела. Тени над Латорицей

Подождали, пока стихнет грохот. Когда поезд прошел, Коваль снова спросил:

— Так зачем вы убили Гущака?

— Старые счеты… как вам теперь известно… — очень тихо ответил Козуб.

— А точнее?

— Он не имел права приезжать. Я уже не тот Козуб, который наделал когда-то ошибок. Я не хотел их повторять.

— А он принуждал? — Коваль не смог скрыть иронию.

— Ему не надо было приезжать, — упрямо повторил Козуб.

— Вы его боялись?

— Бояться не боялся.

— Он много знал?

— Не очень.

— Достаточно, чтобы разоблачить вас. Знал все перипетии этой истории. Пока он жил в Канаде, вы здесь хитрили, прикидывались честным человеком, сделали карьеру. В конце концов, вас раскусили, выгнали из партии, но о вашем участии в ограблении банка никто не знал, и вам удалось притаиться юрисконсультом на маленькой фабрике. Теперь репатриант Гущак мог и эту вашу тихую заводь разорить. Наверно, пригрозил, что расскажет, как по заданию эсеров вы прикрыли дело и помогли ему бежать за границу.

— Это был бандит, — жалобно проговорил Козуб. — На его совести не одна человеческая жизнь. И если этот палач получил по заслугам…

— Вы знаете, что не имели права чинить суд и расправу.

— Он приехал, чтобы раскрыть тайник и получить от Советской власти отпущение грехов. Но когда увидел, что он давно разрыт, буквально взбесился, набросился на меня, будто бы это я виноват. Жалко, не обратился тогда к врачу — такие синяки были! А тут — поезд, ну и затянуло его. А может быть, и сам бросился — уже стемнело, я не присматривался, не до того мне было — руки и ноги дрожали. Зачем он только приехал сюда, где столько крови пролил, столько вреда причинил!

— Раскопанный тайник Гущак увидел за четыре километра отсюда, а взбесился и вцепился в ваше горло здесь, на станции? — усмехнулся подполковник. — Долго же раскачивался!

— Французы говорят: «Кто справедлив, тот жесток». Я не убивал. Это несчастный случай. Поверьте мне как земляку, как человеку, который в детстве одну воду с вами пил, своими ногами стежки-дорожки вам протаптывал!

— Да, — вздохнул Коваль. — Ваше детство тоже будет судить вас, Козуб. Оно всегда с нами, оберегает нас и судит от имени нашего поколения. Оно постоянно спрашивает, зачем, для чего ты родился на свет. Наше детство и отчий край. Мне очень досадно, что вы мой земляк. Хотя земля и хлеб родит и сорную траву.

— Боже мой, какие сантименты! Какая пустопорожняя болтовня в устах матерого милицейского волка! Я все время слушал ваши тары-бары и удивлялся. Думаю так, гражданин Коваль, — с неожиданной твердостью заговорил юрисконсульт, — раз уж мы не договорились, разойдемся и будем считать, что корпус деликти не установлен. Доказать противоположное все равно не сможете.

— Где вы стояли с Гущаком?

— Ну, скажем, вот здесь, где сейчас стоим.

— Проведем следственный эксперимент на этом месте, проверим, может ли воздушная волна втянуть под колеса трезвого взрослого человека.

— Никакие эксперименты вам не помогут.

Подполковник обернулся. Уже стемнело, и станционные постройки едва угадывались в свинцовом полумраке. Даже лицо лейтенанта Андрейко, прогуливавшегося в нескольких шагах от них, расплывалось бледным пятном.

— Вы задержаны, гражданин Козуб, — сказал Коваль.

В нем все уже перегорело, улеглось, определилось, позади остались и волнения, и боль, и он видел сейчас перед собой только преступника, которого должен доставить в управление.

— Вы не смеете! — вскричал юрисконсульт.

— Не кричите, — утомленно произнес подполковник. — Пожалуйста. Мне противно и тяжко вас слушать. Лейтенант Андрейко нашел здесь осколки бутылки, которой вы ударили Гущака. На ее горлышке были отпечатки пальцев. Мы долго не могли догадаться, где искать этого человека. Но сейчас остается только взять отпечатки пальцев у вас…

Где-то вдали, меж лесистых холмов, нарастал шум электрички. А здесь, рядом со станцией, еле слышно зазвенели рельсы.

— Вы сильно сжимали бутылку. После того как ударили Гущака, в вашей руке осталось горлышко, и вы забросили его в кусты. У вас действительно дрожали руки и ноги, и вы помчались отсюда без оглядки, совсем позабыв о разбитой бутылке.

Козуб стоял, закрыв глаза и покачиваясь.

А рельсы звенели все сильнее и сильнее. Рокот нарастал, приближался, заглушая этот звон. И вот из-за поворота выскочила невидимая в темноте электричка — словно вспыхнула в черном небе новая заря. Потом могучий прожектор золотым языком лизнул рельсы у ног Коваля и Козуба и сразу разукрасил все небо и всю землю ослепительным, неправдоподобным светом.

Тени Коваля и Козуба, сначала едва обозначенные, стали четкими и длинными, легли на рельсы, а потом сразу укоротились и метнулись в сторону. Машинист электропоезда заметил людей вблизи колеи и дал предупредительную сирену.

При свете прожектора Коваль взглянул на часы.

— Это та самая электричка — девять пятьдесят, — сказал он юрисконсульту, — под которую вы столкнули оглушенного вами Гущака. Идемте.

Козуб закрыл лицо руками. Плечи его вдруг сгорбились и затряслись, и респектабельный юрисконсульт, словно в волшебной сказке, превратился в жалкого гнома.