Приют Грез. Гэм. Станция на горизонте

– Может, вы принесете мне еще и трубку? – возмущенно фыркнула та.

Увидев, что Фриц засмеялся, она уловила заговор между ними и погрозила пальцем.

– Вы тоже курите? – спросил Фриц у Элизабет.

– Нет, я не люблю, когда женщины курят.

– Вы правы. Не каждой женщине это идет. Вам лично совсем не пойдет!

– Что он говорит? – воскликнула советница, заподозрив еще одну шпильку в свой адрес.

– Мы говорили о курящих женщинах…

– Ну, вы, художник, вряд ли отличаетесь узостью взглядов.

– Верно, но я смотрю на это с художественной точки зрения.

– Как это?

– Разные бывают курильщики.

– Но в любом случае они окружают себя дымовой завесой, то есть наводят туману, – улыбнулась хозяйка дома.

Тут уж засмеялась и советница:

– Потому-то мужчины и курят так много, не правда ли, господин Шрамм?

– Конечно. У мужчин курение – потребность, а у женщин – кокетство!

– Ах, вот как! Вы считаете, что сигарета не доставляет нам никакого удовольствия? Что мы не способны ощутить ее вкус?

– Этого я не думаю. Но женщина может к чему угодно привыкнуть и от чего угодно отвыкнуть, если полагает, что это ей идет или нет.

– Значит, курение мне идет, – иронично улыбнувшись, заметила советница.

– Я сказал: если она полагает! Это еще не значит, что так оно и есть.

– О, маэстро, как вы жестоки.

– Вы, сударыня, находитесь над схваткой. Ведь причина курения у женщин уже указывает, какой женщине можно курить. Именно той, которая кокетничает.

– Вот и отлично, – усмехнулась советница и жадно затянулась.

– Женщина ангельского типа с сигаретой во рту смотрится неэстетично. А демонический тип может благодаря сигарете выглядеть весьма обольстительно. И вообще – черноглазой брюнетке курение идет больше, чем светловолосой. Женщины инстинктивно чувствуют это. Вот почему на юге гораздо больше заядлых курильщиц.

– Я этого не люблю, – заметила Элизабет.

Сквозь открытое окно издалека донеслось пение.

Разговор перешел на обыденные темы. Фриц в задумчивости откинулся на спинку кресла, окутавшись колечками голубоватого дыма. Он думал о своей неоконченной картине, стоявшей на мольберте. Она должна была называться «Спасение» и изображать сломленного горем мужчину и девушку, нежно гладящую его по волосам. Для мужчины он уже нашел натурщика. И теперь ожидал, когда счастливый случай поможет ему подобрать модель для девушки. Она должна быть воздушной и очень доброй. Но пока ничего определенного не встретилось. Руки ее должны излучать свет, доброту и радость. Погруженный в свои мысли, Фриц взглянул в сторону Элизабет. Вот кто мог бы стать этой светоносицей, полной тихой сдержанной силы. Ее тонкий, нежный профиль на фоне темного гобелена напоминал добрую сказку Эйхендорфа[2].

Тут Элизабет немного склонила головку.

Фриц вдруг весь напрягся. Вот она… Вот она – именно та, которую он искал, – девушка для его картины. Он даже подался вперед. И само лицо, и его выражение – все такое, как надо. Он решил, что сразу же улучит минутку и поговорит об этом с госпожой Хайндорф.

Задумавшись о своем, он совсем пропустил мимо ушей разговор за столом. А ораторствовал большей частью молодой поэт, до того державшийся скромно и молчаливо.

Теперь же он говорил без умолку, причем очень возбужденно жестикулировал, назвал Гёте филистером, а его житейскую мудрость «уютом прикаминной скамеечки».

Фриц усмехнулся. Вечно эта трескотня, этот перезвон бубенцов… Между тем жизнь спокойно течет себе дальше.

Молодой поэт принялся за Эйхендорфа:

– Эйхендорф – эта сентиментальная романтическая размазня – давно устарел…

Но тут Элизабет перебила его речи:

– А я люблю Эйхендорфа!

Юноша умолк, смешавшись.

– Да, – продолжала Элизабет, – он намного душевнее, чем многие современные поэты. Ему совсем не свойственно пустозвонство. И он так любит лес, так любит бродить пешком!

– Готов вас поддержать, – вступил в разговор Фриц. – Я тоже очень люблю его. Его новеллы и стихи полны неувядаемой красоты. Он очень немецкий поэт! И при этом лишен национальной узости. Нынче это большая редкость. Сколько раз еще до поездки в Италию я повторял в уме или бормотал ночью вслух его строки:

Как золото звезды блистали,А я был так одинок.

Вслушивался я в дали,Где пел почтовый рожок.В сердце моем тревога,Виски мои горячи…Кого прельстила дорогаВ роскошной летней ночи?[3]

– Вы были в Италии… – медленно промолвила Элизабет.

– Эта тоска по Италии почему-то сидит в нас, немцах, – заметил Фриц. – Во всех поголовно. Вероятно, она, эта тоска по итальянскому солнцу, коренится в двойственности немецкой души – точно так же, как и тоска по мраморному храму Акрополя. И Гогенштауфены[4], из-за своей любви к Италии потерявшие империю и жизнь, от Барбароссы вплоть до юного Конрадина, казненного итальянскими палачами, – и наши художники, поэты, Эйхендорф, Швинд, Гейнзе, Мюллер[5], Гёте – его «Миньона»…

– Ты знаешь край… – затянула было советница.

– Спой-ка нам это, Элизабет, – попросила госпожа Хайндорф.