Приютки

И хотя песочные, хвойные приморские Дюны с их мрачно красивым лесом мало походили своим видом на обычную русскую деревеньку, где родилась и провела свое раннее детство Дуня, душа девочки невольно искала и находила сходство между этих двух вполне разнородных красот.

— Скорее бы, скорее окончить школу учительниц. Сдать экзамен, получить место где-нибудь поблизости от нашей деревеньки! — часто вслух мечтала теперь Дуня, углубляясь с Дорушкой в тенистые аллеи леса-сада.

— Мы вместе уедем, Дуняша, ты в учительскую школу свою, я к маменьке, в магазин, открывать мастерскую. То-то радость будет! Совсем измаялась без помощниц моя старушка! — и Дорушкины обычно спокойные рассудительные глазки принимали нежное, мягкое выражение.

Девушка горячо любила свою мать.

* * *

Тихий летний вечер. Давно закатилось солнышко, утонув до утра в побагровевших водах залива. Затихли веселые голоса купающихся на берегу.

Воспитанницы давно отужинали и пропели вечерние молитвы. Напрыгавшиеся за день стрижки ушли спать. Средние с их новой надзирательницей, стройной барышней в высокой модной прическе, заменившей больную Павлу Артемьевну, пошли играть последнюю партию в теннис. Антонина Николаевна со своими старшими уселась на балконе дачи…

— Девицы, давайте петь хором, — предложила Оня Лихарева.

— Сыро стало, голос сядет, — опасливо заметила Любочка Орешкина.

— Сядет, как же! Да что же это? Ты ему, что ли, стул подашь, чтобы сел? — нехитро сострила Паша Канарейкина, у которой ее лисья мордочка стала совсем коричневой от загара за все время пребывания на даче.

— Ну, уж ты не остри, пожалуйста! — отмахнулась от Паши обидевшаяся Любочка. — Я своим голосом дорожу.

— И руками и лицом тоже! — засмеялась Оня. — Загара боишься, молоком моешься и глицерином на ночь руки натираешь. Видали мы!

— Не твое дело! — вспыхнула Любочка.

— Да полно вам ссориться, девицы!

— Петь лучше давайте! Ишь, вечер-то какой!

Девушки откашлялись, и после недолгой паузы их стройные голоса зазвенели в тихом, вечернем воздухе.

Пели: «Выхожу один я на дорогу», и «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», и «Нелюдимо наше море», и «Хаз-Булат удалой», и «Собрались у церкви кареты» — словом, все излюбленные песни старшеотделенок.

— А ну-ка, девоньки, плясовую! Кто во что горазд! — бойко крикнула Оня и, сбежав со ступеней крылечка, уперла руки в боки, запрокинула задорную головку и, поводя плечиками, замерла в выжидательной позе.

— Ах, вы сени, мои сени! — согласно и звучно грянул хор.

Белой лебедкой сначала поплыла Оня, подергивая плечиками, поблескивая глазами. Но по мере того как ускорялся темп песни, все живее и бойче носилась она, помахивая белым платочком над головой.

Быстро-быстро семеня ногами, порхала она с одного конца площадки, разбитой перед крыльцом, на другой, лихо вскрикивая по временам:

— Ой, жарче! Ой, лише! Девоньки, удружите! Милые, не посрамите! Вот и этак, вот и так!

И волчком завертелась на месте.

— Браво! Браво! Молодец, Онюшка! И ловко же пляшешь, рыбка моя!

И нарядная, по своему обыкновению одетая во что-то легкое, белое и прозрачное, баронесса словно из-под земли выросла перед сконфуженными девушками.

— Батюшки мои! — не своим голосом взвизгнула сгоревшая от стыда плясунья и бросилась было наутек…

— Нет! Нет! Не пустим! Не пустим! Куда! Стой! — И высокая фигура Нан преградила ей путь, расставив руки.

В лице Нан было какое-то особенное оживление сегодня. Глаза юной баронессы горели не свойственным им огнем. Нежный румянец рдел на щеках. Ее изменившееся за последние годы, возмужавшее лицо уже не казалось таким сухим, жестким и некрасивым.

Улыбка чаще обыкновенного появлялась теперь на губах девушки и сообщала какую-то новую черту привлекательности этому умному и серьезному лицу.

В то время как баронесса шутила с воспитанницами, ласкала их и оделяла конфектами, имевшимися всегда с нею в ее элегантном мешке-саке, Нан успела пробраться под шумок к Дуне и шепнуть ей:

— Пойдем со мною в плющевую беседку, мне нужно сообщить тебе одну тайну, большую тайну, Дуняша.

И, схватив за руку девушку, она увлекла ее в глубь сада за собой.

Глава шестая

Плющевая беседка, небольшой ажурный домик, весь обвитый гибкими ползучими, как зеленые змеи, ветками плюща, успела приобрести в глазах приюток за их сравнительно недолгое присутствие здесь репутацию вместилища всяких тайн и секретов.

Сюда приходили для того только, чтобы поделиться новостями первой важности с подругой, или задумать проект новой шалости, или просто поболтать и помечтать о будущем, представлявшемся, несмотря ни на что, таким радостным и светлым всем этим бедным девушкам, далеко не избалованным судьбою.

Плющевая беседка находилась над самым обрывом. Из нее можно было видеть всю зеркальную поверхность залива и приморский сестрорецкий курорт. Его крыши и трубы домов выглядывали из-за сплошной стены розовых стволов и зеленых шапок сосен, пихт и елей.

В противоположной стороне синел огромный разлив реки Сестры — большое озеро в восемь верст в окружности, темное, ропчущее, бурное и предательское, похожее на маленькое море.