Ленский Владимир Яковлевич

Приключение

Владимир Ленский

Приключение

Промежуток между десятым и двадцатым числом каждый месяц повергал Королева в уныние и тоску. Приблизительно, к десятому -- кончались деньги, и во всем начинала чувствоваться недохватка: то чай и сахар выйдут, то иссякнет запас табаку и гильз, то у жены на кухне вдруг окажется полное отсутствие риса, круп, муки, кофе, перца; приходилось идти в мелочную лавочку и униженно просить кредита до двадцатого. Жена в эти дни становилась невыносимо раздражительной и ворчливой, дети капризными и надоедливыми, комнаты казались тесными, неубранными, неуютными -- и нелепость и ненужность этой серой, скудной жизни представлялись настолько очевидными, что оставалось только достать хорошую веревку и выбрать покрепче крючок...

Но в самый критический момент, когда нужда и вызываемое ею уныние достигали высшей точки -- наступало заветное двадцатое число, и мысль о веревке сама собой бледнела и стушевывалась перед приятной перспективой целых двадцати дней благополучия и спокойствия...

В описываемый день, -- это был лучший день месяца -- двадцатое число, -- Королев шел со службы, приятно думая об ожидающем его заслуженном отдыхе после обычных занятий и о благополучии, которое он нес в кармане в виде шестидесяти рублей, полученных им за месяц усидчивого, кропотливого труда... Что можно было бы сделать на эти деньги? Пойти несколько раз в Народный дом и послушать "Фауста", "Аиду", "Риголетто", посмотреть "80000 верст под водою" (говорят, очень интересно!), кутнуть с товарищами в ресторане, хотя бы у Неменчинского на Садовой (там струнный оркестр играет!), купить себе новый портфель и тросточку с серебряным набалдашником, и потом -- граммофон или полифон заводной, подарить жене нижнюю шелковую юбку (она давно мечтает о ней) и свести ее в кинематограф, а Жоржику, Леле и Жене -- лото, чтобы они хоть цифры читать научились (некогда заниматься с ними, растут неучами!)...

Это были давние, заветные мечты Королева, которые всплывали и томили его каждый раз, как он получал жалованье. Но вслед за ними неизменно вставал вопрос: что нужно сделать на эти деньги?.. И об этот проклятый вопрос разбивались все мечты и желанья. "Двадцать два рубля за квартиру, восемь в мелочную лавочку, пять в мясную... тридцать пять!.. У Лельки сапожки порвались... Жоржику нужно пальтишко... сапожки -- рубль с четвертью, да пальтишко -- два с лишним... итого -- четыре... Жене калоши и шаль -- то же рубля четыре... Мне брюки (совсем сзади протерлись!) -- пять рублей... четыре и четыре -- восемь и пять -- тринадцать... Тридцать пять и тринадцать -- сорок восемь... Да табак два рубля -- пятьдесят... Остается десять рублей. Если по полтиннику в день на обед -- значит... опять не хватит до двадцатого!.."

От этих расчетов у Королева засосало под ложечкой и начинало портиться настроение. "Свинство! -- думал он с досадой. -- Работаешь, работаешь -- и все чёрту на подкладку! Хоть бы какое-нибудь удовольствие!.."

Он вспоминал товарищей, холостых и беспечных, кутивших по ресторанам и кафешантанам с красивыми и веселыми женщинами, о которых они по утрам тихо переговаривались во время занятий, хихикая и подмигивая друг другу при упоминании какого-нибудь женского имени. И имена все были странные, непременно нерусские -- Ванда, Марина, Изабелла, Альфонсина, Иветта, и в устах товарищей они приобретали для Королева какое-то таинственное значение. Ему чудились необычной красоты женщины с бледными лицами, окутанными черной вуалью, робкие, влюбленные взгляды и где-то, в таинственно сумрачных альковах, пламенные поцелуи и объятия...

"Хоть бы один раз испытать что-нибудь такое!.. -- думал Королев. -- Вот так -- плюнуть на все и -- закрутиться!.." Эта мысль показалась ему забавной, но сколько он ни старался развить ее и наполнить какими-нибудь реальными образами и картинами это "закрутиться" -- у него ничего не выходило; получалось что-то смутное, расплывчатое, неопределенное. Веселые женщины все были с лицом его жены и с ними нисколько не было веселей, чем с женой; а заманчивая таинственность ночных кутежей и оргий куда-то уплывала, оставляя в воображении совершенно пустое место...

На Садовой улице он сел в трамвай, который должен был довести его до Покровской площади, где была его квартира. Эту роскошь он позволял себе только в день получения жалованья, и ею же он решил ограничиться и на этот раз. Поместившись между сенновским молодцом в белом фартуке и толстой дамой в бутылочной ротонде, Королев огляделся и полез в карман за пятаком. В это время, громко и непринужденно шурша шелком, вошла в вагон стройная, изящная дама в большой голубой шляпе и в длинном белом пальто, отделанном на груди и рукавах широкими, мягко висевшими кружевами, придававшими всей ее фигуре нежную, трогательно беспомощную женственность. Она села против Королева и, подняв руки, поправила на голове шляпу, отодвинув ее слегка на затылок. Он посмотрел на нее, отчего-то сконфузился и потупил глаза...