Приключения-70

— Он еще бреется один раз в две недели, — без подначки, а как-то очень равнодушно ответил товарищ Коваленко.

Но Серегу аж передернуло. Он засопел и повернулся ко мне спиной. Коваленко распахнул дверку, взял с заднего сиденья узел средних размеров, что-то сказал шоферу. Дрогнув и задымив, машина увезла парикмахершу в дальний конец поля.

Узел упал возле моих ног.

— Переодевайся, — сказал Коваленко.

Трава была влажной, а небо серым. И уже можно было различить лица и детали одежды, если стоять так близко, как стояли мы.

Я рванул веревку. В узле оказалась форма белогвардейского поручика.

— Да, — сказал Коваленко. — Там, в Туапсе, у них сейчас винегрет. Мешанина разных частей и подразделений. Никакого планомерного отступления они, черти, организовать не смогли. И драпали на юг по собственной инициативе... Вот документы. Подлинные. Ты, Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи Пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича, откомандированный в распоряжение штаба Кубанской армии. В штабе без нужды не появляйся. Для встречи же с патрулем — документы надежны. Запомни адрес проваленной явки. Улица Святославская, дом восемь. Я никогда не был в Туапсе, не знаю этой улицы. Ты ее разыщи. И сделай все, чтобы встретить Миколу Сгорихату. Повтори адрес.

Я повторил. Коваленко удовлетворенно кивнул:

— После выполнения задания поступишь в распоряжение Миколы.

Посмотрел на Сорокина:

— Найдешь поближе к Туапсе поляну или лощину — приземлишься. Если не сможешь взлететь, замаскируешь самолет. И будешь пробираться навстречу нам...

3

Мне приходилось лазить по горам. Смотреть вниз на долину, где домики кажутся размером с ботинок, деревья — не длиннее штыка, а спешащая к морю речушка выглядит тонкой и гибкой, как уздечка.

Нечто подобное ожидал я увидеть с аэроплана. И чуточку опешил, когда взглянул за борт. Под нами проплывали горы, но не прежние, гордые и высокие, а покатые, приземистые, словно упавшие на колени. Деревья, облепившие их, напоминали темные кляксы. А дома... Я понял, почему на топографических картах их рисуют в виде крохотных прямоугольников.

Облака, белые и круглые, курчавились над горами. И выше нас. Но мы ни разу не попали в облако. А мне так хотелось потрогать его руками.

Необшитый корпус самолета был гол, как рама велосипеда. И место, где мы сидели, походило на корзину, зажатую сверху и снизу крыльями. Мотор гудел громко, но очень ровно. Я быстро привык к его монотонному гулу. И мне нравилось лететь. И задание не казалось сложным и опасным. Колючий воздух холодил лицо. Забирался под шинель. Мне пришлось нагнуться к ветровому щитку. И видеть перед собой лишь небо да шлем Сереги Сорокина. Шлем был поношенный, темный. А небо — очень красивым: с востока золотистым, а с запада густо-голубым.

Широкие крылья «фармана» немного покачивались, а иногда машину бросало в воздушную яму, и сердце тогда замирало, как на качелях.

Сорокин стращал меня накануне, что я могу укачаться, вывернуться наизнанку и вообще превратиться в живой труп. Но ничего подобного не случилось. Я чувствовал себя превосходно.

Внезапно тишина пинком отшвырнула рев мотора назад, за хвост самолета, и горы стали разгибаться, поднимаясь во весь свой гигантский рост. Я не сразу понял, что мы падаем, а только тогда, когда Сорокин обернулся ко мне, и я увидел его злое, бледное лицо. И услышал:

— Мотор отказал!

Мы падали, не кувыркаясь с хвоста на нос, не переваливаясь с крыла на крыло, а планируя, точно бумажный голубь, пущенный мальчишкой.

— Не психуй! — крикнул я. — Может, сядем?

— Куда?

На самом деле, куда? Не садиться же на вершину горы.

— Серега! Лощина!

— Вижу!

— Рули туда.

— А если камни?

Но выбирать не из чего. Да и время не позволяет. Наш «фарман» делает полукруг. И лощина дыбится перед нами...

Я уловил момент, когда мы коснулись земли. Толчок получился сильный, упругий. Но у меня сложилось впечатление, что аэроплан подскочил, будто мячик, и мы опять зависли в воздухе. В действительности же мы катили по лужайке — совсем неширокой, короткой — и врезались в плотный кустарник. Едва цепкие, коротколистые ветки захлестали по корпусу и крыльям, как взревел мотор, отчаянно завертелся пропеллер. Сорокину не сразу удалось его утихомирить.

Когда же вновь наступила тишина, он повернулся ко мне:

— Видишь, какой подлый!

Выбираясь из кабины, сказал:

— Попробуем его, паскуду, развернуть.

Я тоже спрыгнул на землю. Братцы, ой как приятно стоять на теплой, пахнущей весною земле! Разглядывать траву зеленую, букашек разных. А первые шаги делаешь — состояние такое, словно под хмельком.

Сорокин обошел самолет.

— Собачье дело, — говорит. — Левое шасси погнули.

— Туапсе далеко?

Он пожал плечами:

— Верст пятьдесят будет...

По горам. Без дороги. Такое расстояние за день мне в жизнь пешком не одолеть, если даже я из кожи вылезу. Конечно, вслух этого не сказал, только подумал.

А Сорокин предложил:

— Давай этого слона выкатим. Молоток у меня есть. Может, шасси выпрямить удастся.

Я сбросил шинель. Сорокин — куртку, потому что солнце уже висело над лощиной и было тепло и немного душновато.