Первое, что услышал Ариэль, когда пришёл в себя, было весёлое птичье щебетание. Ему это понравилось. Он подумал: «Хотя бы птицы ещё могут веселиться в этом мире». Потом он открыл глаза и увидел над головой низкий потолок, сложенный из грубых замшелых брёвен. Сквозь потолок кое-где пробивались солнечные лучи. «Непорядок, – подумал Ариэль. – Если лучи пробиваются, значит и дождь протечёт. Надо поправить». Но лучи были такие же весёлые, как и птичьи голоса, их ласковое тепло коснулось его души, и он подумал, что поправить крышу ещё успеется. Тогда он пошевелил руками и ногами, они слушались, но с большим трудом. Осторожно повернув шею, он увидел, что рядом с ним на коленях молится Жан. В этот момент словно огромный камень упал на его душу и так тяжело её придавил, что стало трудно дышать. Он всё вспомнил.
– Где мы? – с трудом спросил Ариэль, его язык еле ворочался во рту.
– В лесу, – ответил Жан. – В хижине у отшельника. Его сейчас нет, но скоро придёт.
– Давно мы здесь?
– Неделю. Ты был без сознания. Мой удар мог вырубить тебя на час, но и через день ты не очнулся. Я ехал по лесу, думая забраться в самую глухомань, подальше от людей, и вот набрёл на эту хижину, а в ней нашёл Божьего человека. Он сказал, что у тебя нервная горячка, следствие сильного душевного потрясения. Мы усиленно за тебя молились, а вчера старец совершил над тобой таинство соборования. Вижу, подействовало. Господь помог тебе.
– Господь…
– Только не вздумай богохульствовать!
– Нет… нет… – совсем слабым голосом прошептал Ариэль. – Но я очень виноват перед Господом и не думаю, что Он меня простит.
– Да, Ариэль, ты виноват, – сокрушённо промолвил Жан, – но милость Господа безгранична, ты вернёшься к Нему.
– Жан, у меня в душе ад – огромный, чёрный, мрачный. В душе только холод и грязь – ничего больше. Господь осудил меня на адские муки. Я уже осуждён, о прощении говорить поздно.
Жан тяжело вздохнул. Он понимал, что никакими словами не может дать другу облегчение. Покачав головой, он сказал только: «Подожди, скоро придёт старец». И старец вскоре появился: в длинной серой сутане, ветхой, многократно заштопанной, но аккуратной, с длинной седой бородой и такими же седыми, лежащими на плечах, волосами. Лица под бородой почти не было видно, оставались одни глаза – добрые и строгие одновременно. Взглянув на Ариэля, старец сказал только: «Очнулся». Прозвучало это как-то очень просто, по-житейски. Ариэль отвёл глаза, старец долго внимательно на него смотрел, видимо, оценивая состояние несчастного, а потом так же просто сказал:
– У меня к тебе только один вопрос, чадо: веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа?
– У меня, отче, больше нет сил веровать.
– Это понятно, что сил нет. А желание есть?
– Мне кажется, я уже ничего больше не хочу. Я уже в аду.
– И это понятно. Христос выведет тебя из ада, если только сам этого захочешь. Ты слуга Христов! Хочешь ли вернуться ко Христу на службу? – голос старца обрёл неожиданную силу, он проник в самые глубины душевного ада несчастного рыцаря и задел в его душе за что-то всё ещё живое. – Хочешь ли вернуться ко Христу?
– Конечно, я хотел бы, но…
– Без «но». Я принёс всё необходимое для литургии. Сейчас ты пойдёшь с нами в храм и примешь участие в богослужении.
– Я не достоин этого, отче.
– Разумеется, недостоин. Это дар, который даётся не по достоинству, а по милости Божией. На ногах стоять можешь?
Ариэль медленно сел, потом с трудом встал и сразу закачался. Жан тут же подхватил его под локоть. «Пошли», – отрезал старец.
Они вышли из хижины, Жан продолжал поддерживать Ариэля. Рядом с хижиной оказалась небольшая постройка из грубо подогнанных камней, увенчанная небольшим деревянным крестом. Они зашли внутрь, здесь было очень уютно. Скромный иконостас из старых потемневших икон, отгораживая алтарь, оставлял место не более, чем для трёх человек. Старец кивнул Ариэлю на грубый табурет, стоявший у западной стены: «Садись. Не сможешь сидеть – ложись вот тут в уголке, нисколько не смущаясь, но из храма ни в коем случае не выходи, даже если очень захочется». Потом старец глянул на Жана и повелительно сказал: «Чадо Иоанне, читай часы».