Приключения Кавалера и Клея

— Ладно, — сказал Сэмми. Его отец снова двинулся вперед, забирая вправо на Ностранд-авеню. Молекула так ловко двигал своими толстыми ножками, что Сэмми едва за ним поспевал, пока не подошел к странному на вид зданию, арабскому по стилю, если даже не специфически марокканскому. Здание стояло в центре квартала, между слесарной мастерской и заросшим сорняками двором, где валялась уйма пустых надгробий. Две тощие башенки, увенчанные остроконечными куполами с осыпающейся штукатуркой, тянулись в бруклинское небо с обеих сторон крыши. Окон в здании не имелось, а его широкие стены покрывала мозаика из маленьких квадратных кусочков, синих, как мушиное брюшко, и мыльно-серых, которые некогда наверняка были белыми. Множества кусочков недоставало. Их то ли откололи, то ли выковыряли, то ли они просто сами осыпались. Дверной проход представлял собой широкую арку синего кафеля. Несмотря на заброшенную наружность и ауру дешевого эффекта в духе «загадочного Востока» Кони-Айленда, в здании было что-то притягательное. Оно напомнило Сэмми города с куполами и минаретами, которые, очень смутно и иллюзорно, виднелись на пачке «Честерфилда». Вдоль арочного дверного прохода белыми буквами с синей каймой было написано: БРАЙТОНСКИЙ ГРАНД-ХАММАМ.

— Что такое хам-мам? — спросил Сэмми, пока они туда входили. В нос ему тут же ударил острый аромат сосны, запах горячего утюга, влажного белья, а где-то глубоко под всем этим — человеческий запах, соленый и отвратительный.

— Это швиц, — сказал Молекула. — Швиц знаешь?

Сэмми кивнул.

— Когда время подумать, — сказал Молекула, — мне лучше, чтобы швиц.

— Угу.

— Ненавижу думать.

— Угу, — сказал Сэмми. — Я тоже.

Отец с сыном оставили свою одежду в раздевалке, в высоком шкафчике черного железа, который скрипел и запирался на замок с громким лязгом средневекового орудия пыток. Затем они прошлепали босыми пятками по длинному кафельному коридору в главную парилку брайтонского хаммама. Шаги там звучали гулко, как будто они попали в какое-то огромное помещение. Кроме того, там было жуткое пекло, и Сэмми почувствовал, что ему не хватает воздуха. Ему очень хотелось сбежать назад в относительную прохладу брайтонского вечера, но он продолжал красться вперед, нащупывая себе дорогу сквозь клубящуюся пелену пара, держа ладонь на голой спине отца. Наконец они забрались на низкую кафельную скамью и сели. Сэмми каждая кафелинка казалась жгучим квадратом у него на коже. Сложно было что-то либо разглядеть, однако время от времени проказливый поток воздуха или каприз незримо сопящего оборудования по выработке пара пробивал разрыв в пелене, и Сэмми видел, что они действительно находятся внутри громадного помещения с фарфоровыми ребрами крестового свода, отделанного белым и синим фаянсом, который местами потрескался, помутнел и пожелтел от времени. Насколько Сэмми мог видеть, никаких других мужчин или мальчиков в помещении не было, хотя уверенности он не чувствовал и даже испытывал смутный страх, что из непроглядного пара внезапно высунется незнакомое лицо или голая конечность.

Долгое время они сидели молча, и в какой-то момент Сэмми вдруг понял, что, во-первых, его тело с легкостью выдает такие мощные потоки пота, каких оно еще ни разу в жизни не производило, а во-вторых, что все это время он воображал себе свою эстрадную жизнь: как он носит охапки украшенных блестками костюмов по длинному темному коридору Королевского театра Расина, что в штате Висконсин, минуя тренировочный зал, где бренчало пианино, и через заднюю дверь выходя к поджидающему его фургону — в субботу, в самый разгар лета. Поздний вечер на Среднем Западе благоухал июньскими насекомыми, бензином и розами, а запах костюмов был несколько затхлым, зато оживленно приправленным ароматом пота и макияжа хористок, которые только-только их с себя сбросили. Сэмми видел, впитывал и вдыхал все это с яркостью сновидных впечатлений, хотя и не сомневался, что в этот момент он бодрствует.

— Я знаю, что у тебя был полио, — вдруг сказал его отец. Сэмми удивился — в голосе Молекулы звучал сильный гнев, как будто он стыдился того, что все это время, когда ему полагалось сидеть здесь и расслабляться, он приводил себя в ярость. — Я был там. Я находил тебя на лестнице здания. У тебя было бессознание.

— Ты там был? Когда у меня был полио?

— Был.

— Я этого не помню.

— Ты был ребенок.

— Мне тогда уже было четыре года.

— Вот, четыре года. Ты не помнишь.

— Я бы это запомнил.

— Я был там. Я донес тебя до комнаты, которая тогда там была.

— То есть в Браунсвиле. — Сэмми никак не мог избавиться от определенного скепсиса.