Приключения, почерпнутые из моря житейского

Прибыв на Ростовскую ярмарку на неделе, которую величают там второй неделей масленицы… Но оставим его покуда догуливать и обратимся к нашему герою, который в отсутствие Прохорушки играет роль его так искусно, что бог ведает, как в этом подсолнечном и подлунном мире отличить ложь от истины, мнимое от настоящего, и даже черное от белого.

Когда Василий Игнатьич радостно и горделиво насмотрелся на своего мнимого сынка, одетого по последней моде, тотчас же послал за Матвевной.

– Постой, постой, брат Проша, куда? не уходи, сиди! – сказал он Дмитрицкому, который, показавшись почтенному родителю, хотел было поцеловать у него ручку и шаркнуть вон.

– Постой, брат, постой, вот придет Матвевна, пусть-ко посмотрит на тебя да скажет, пригоден ли ты Авдотье Селифонтьевне.

– Матвевна придет, тятенька? – сказал Дмитрицкий, смекнув дело, – а я было хотел съездить к Иверской!

– Оно так и следует; да постой: что ты, брат, нанял за слугу такого? такая скверная рожа!

– У «ого? у Конона? Помилуйте, тятенька; вы посмотрели бы, что за душа у этого человека! и что за верность, что за усердие! так и сторожит меня.

– Мне не нравится.

– Знаете, тятенька, я ведь забыл, как бишь Матвевну-то величают по батюшке? – спросил Дмитрицкий.

– Да Матвевна же и есть по отце; а зовут-то ее Соломонидой; ну, садись и нишкни. Слышишь?

– Слушаю, тятенька.

– Она тут близко живет.

Матвевна не заставила себя долго ждать. Она вошла в дверь, обратилась к образной, перекрестилась и потом, низко кланяясь, возгласила:

– Здравствуй, батюшка, Василий Игнатьич, все ли вас бог милует, как изволите поживать?… Ох, господи, так и замирает душа, как вспомнишь Феклу Семеновну.

Василий Игнатьич откашлянулся.

– Матвевна, – сказал он, – вот его графское сиятельство пожаловал ко мне…

– Ах, ваше графское сиятельство; извините; я такая дура, что мне и не в примету… что вы здесь изволите сидеть!…

– Так вот, Матвевна, – продолжал Василий Игнатьич, – их графскому сиятельству есть дельце до тебя.

– Какое, батюшка?

– А вот какое: их графскому сиятельству угодно жениться на Авдотье Селифонтьевне.

– На Авдотье Селифонтьевне? их графскому сиятельству? Ох, да вы меня, сударь, морочите.

– Ей-ей, так! – отвечал Василий Игнатьич, разгорясь от довольствия, что Матвевна в самом деле почитает его Прохора Васильевича за графа. – Вот что, Матвевна; оно, то есть, ничего, так себе, его графское сиятельство хочет отбить невесту у моего Прохора! Ась? Каков его графское сиятельство? Матвевна, а?

– Ох, да вы, Василий Игнатьич, морочите меня! – повторила Матвевна, всматриваясь в сидящего перед Василием Игнатьичем франта, в белых перчатках, с тросточкой, в зеркальных сапогах.

«Не узнает меня, Соломонида Матвевна, – подумал Дмитрицкий, – да и где ж узнать, мы уж с ней, чай, не видались с самого создания мира. Заговорю с ней по-вороньи, может быть догадается».

И Дмитрицкий откашлянулся, подернул головой и пожал неуклюже плечом.

– Оно, то есть, Соломонида Матвевна, не изволили признать меня, – начал он скороговоркой, – а мы, кажется, всегда со всяким почтением пребывали аккурат, то есть, как следует.

«Ох, да что ж это, – подумала Матвевна, – кто ж это такой? По перьям-то графчик, а по голосу-то сдается, не тово…»

– Ну, что ж задумалась, Матвевна, – сказал Василий Игнатьич.

– Ой, насмехаетесь надо мной, сударь Василий Игнатьич, сердце чует…

– Чует? да еще не расчухала? а? Матвевна, как ты думаешь?

– И думать-то не знаю что… да неужели уж…

– Уж нечего скрывать, тятенька, я вижу, что Соломонида Матвевна узнала меня, – сказал Дмитрицкий.

– Прохор Васильевич? Господи! да кто ж бы подумал? – вскричала Матвевна, – и в глаза смотрю, да не узнаю!… да как переменился.

– А? Матвевна, вот он каков приехал из-за границы-то, сам на себя не похож! – сказал Василий Игнатьич.

– Что ж, сударь, действительно переменился, да к своему же авантажу.

– А?… Прохор, встань-ко да перевернись на одной ножке, по-французскому-то.

– Извольте, тятенька, – отвечал Дмитрицкий. И он встал, прошелся по комнате en galant homme [134], перевернулся на одной ножке и сделал приятную мину

Соломониде Матвевне.

– Ну, что скажешь, Матвевна? – спросил Василий Игнатьич.

– Ну, уж правду сказать, великатес, батюшка! уж такой стал графчик, бравой да гибкой, словно на пружинах!… поопал в лице только, чай, с дороги? Когда пожаловал?

– Не о том дело, Матвевна, а вот что: ты побывай сейчас же у Селифонта Михеича, понимаешь?

– Понимаю, понимаю, сударь. Господи! да еще бы Авдотья Селифонтьевна не пошла за такого женишка! а с родителями-то ее был уж лад.

– То-то; так ты как знаешь, так и делай, чтоб до поста дело покончить. На-ко, вот тебе на гарнитуровое платье да на платок.

– Много благодарна, Василий Игнатьич, помню и прежние ваши щедроты; из одной доброй памяти милостей Феклы Семеновны я бы Прохору Васильевичу просватала царь-девицу, ей-ей!

– Ну, ну, не сули журавля в небе, дай синицу в руки.

– Добро уж, добро, прощайте, сударь! Ну, графчик, нече сказать!

– Ах, да, тятенька; кстати Соломонида Матвевна напомнила: ведь я за границей приторговался к графству.