Приключения, почерпнутые из моря житейского

– Братец! – вскричала снова Лукерья Яковлевна, загородив собою Прохора Васильевича, – ты послушай меня…

– Слышу! – крикнул Петр Яковлев, оттолкнув ее и схватив за ворот Прохора Васильевича, – говори, кто ты такой?

Прохор Васильевич совсем оторопел, и ни слова.

– Это сын почетного гражданина Захолустьева… братец, он не виноват ни душой, ни телом.

– Захолустьева? почетного гражданина? А мне что, пьфу! Ты ответишь мне за сестру! убью как собаку! Пойдем в полицию!…

– Господи, он убьет его понапрасну! – вскричала Лукерья Яковлевна, упав на колени перед братом, – батюшко, братец, отпусти душу на покаяние! Ведь это не он меня увез, а мошенник Илюшка Лыков, а с ним я ушла от душегубца… Его хотели обобрать, загубить хотели!…

– Э, да мне все равно, с кем ты, шатаешься! Где мне искать всех, через чьи руки ты прошла; кто попал, тот и наш!… Сказок ваших я слушать не буду: ступай!

– Ох, помилосердуй! Чего хочешь ты от него! Выслушай ты меня, выслушай ради самого господа-бога! – повторяла Лукерья Яковлевна, бросаясь снова между братом и оцепеневшим Прохором Васильевичем.

– А, струсили! полиция-то, верно, не свой брат? Да уж не быть же ему живому на глазах моих, покуда отец-священник не простит вас да не благословит на брак! Пойдем к нашему батюшке! а не то убью!

– Прохор Васильевич, пойдем, душенька! Сжалься хоть ты надо мной! Ведь он тебя убьет, а я умру!

– Пойдем! – повторил Петр Яковлев.

И он потащил Прохора Васильевича за руку.

Лукерья Яковлевна взяла его за другую руку и, закрыв лицо платком, обливалась слезами.

Прохор Васильевич, как пойманный преступник, шел бледный как смерть и молчал.

– Вот, батюшка, сестра моя, – сказал Петр Яковлев, войдя в комнату священника, – а это ее прихвостень! Если вы простите их да благословите на брак, так и я прощаю; а не то я по-своему с ними разделаюсь.

Петр Яковлев был известный по честности прихожанин, прямой человек, но беспощадная душа. Так или не так, но что сказал, что решил, то у него было свято. Чужой правоты он знать не хотел. Священник давно знал семью в, соболезнуя Лукерье Яковлевне, он стал увещевать Прохора Васильевича.

– Батюшка! – вызвалась было Лукерья Яковлевна, – он ни душой, ни телом не виноват…

– Молчать! – крикнул брат ее.

– Я и не знал ее… – начал было и Прохор Васильевич.

– Молчать, когда отец-священник говорит! – крикнул Петр Яковлев, – а не то, брат, не отделаешься!…

– Оставь его, – сказал священник, благочестивый и добрый старец, – оставь, не грози; он и по доброй воле согласится исправить грех браком. Ты согласен? говори.

Прохор Васильевич стоял как вкопанный; и боялся говорить и не знал, что говорить.

– Говори, душечка Прохор Васильевич, говори скорей; не погуби себя и меня… После венца дело объяснится лучше; увидят, кто прав, кто виноват!… Батюшка, уж я знаю, что он согласен, и спрашивать нечего.

– Ну, так и быть; благословите их, батюшка, так уж я и ни слова, – сказал Петр Яковлев.

– Он добрый малый и раскаивается, я это вижу, – сказал священник, напутствуя благословением примиренных. – Готовьтесь к свадьбе!

– Свадьбу не отлагать стать, – сказал Петр Яковлев, – ну, теперь обними меня, сестра, и ты обними.

– О чем же ты опечалился, душенька Прохор Васильевич, голубчик мой! – твердила Лукерья Яковлевна, возвратясь в дом, – нешто я тебе не по сердцу?

– Нет, не то, Лукерья Яковлевна, – отвечал Прохор Васильевич, повеся голову, – я боюсь тятеньки, как он узнает…

– Что ж что узнает? Узнает так узнает! Мы вместе упадем к нему в ноги, так небойсь простит.

– Простит! – хорошо как простит. – Да вот что…

– Что еще такое?

– Вот что: оно бы ничего, да как-то не приходится; уж мне там сватал невесту.

– Велика беда; да плевать на нее!

«В самом деле, – подумал Прохор Васильевич, – что мне в ней, я без Лукерьи Яковлевны жить не могу!»

II

Попал в мрежу, – как ни ныряй, не вынырнешь. Женили Прохора Васильевича. Лукерья Яковлевна не намилуется им. И он как будто счастлив – жена по сердцу; да все что-то оглядывается назад: нельзя ли уйти от того счастья, к которому приневолили. Таковы уж люди: по охоте хоть в трущобу; а поневоле, будь ты хоть сама судьба со всеми своими будущими благами, – все нипочем. Дай им хоть вечное веселье, – «что– ж, скажут, за радость: и погрустить-то не о чем!»

Прошел месяц, другой.

– Что это мы, Прохор Васильевич, не едем к твоему батюшке? – спрашивает его часто Лукерья Яковлевна.

– А вот, постой, я еще подумаю, – отвечал он ей.

– Да ты и то все думаешь; и смотреть-то грустно на тебя. Прошло еще несколько времени в думе.

Строгий брат Лукерьи Яковлевны стал искоса посматривать на Прохора Васильевича да поговаривать сестре: «Мы на хлебы, что ли, взяли к себе этого дармоеда?»

Лукерья Яковлевна обиделась, прослезилась, идет к мужу.

– Что ж, – говорит, – когда мы поедем в Москву?

– А вот, погоди, – отвечает Прохор Васильевич в какой-то безжизненной дремоте, нерешительности и боязни показаться отцу на глаза.

– Послушай, почтеннейший! – сказал ему, наконец, сурово шурин, – ты когда поедешь на Москву, к отцу?