Приключения в Красном море. Книга 1

В отличие от правительства Джибути, мягкотелость которого вызывает у англичан улыбку, я намерен показать, что есть у нас еще люди, способные проявить твердость. И вот уже мне на ум приходят различные уловки, потому что хитрость — это единственное, что я, безоружный и слабый, могу противопоставить всем этим пушкам, крейсерам и сипаям, сосредоточенным на стратегическом острове.

Продолжая размышлять, я слежу за небольшим арабским парусником, который с большим трудом лавирует очень далеко на юге, у самой линии горизонта, поднимаясь на ветер. Он постепенно приближается. Вероятно, судно плывет из залива Таджуры, то есть из Джибути.

Меня посещает надежда, и сердце громко стучит в груди — мне мерещится крошечный французский флаг на мачте.

Сомнения вскоре рассеиваются: это туземная лодка, выполняющая в Джибути функции таможенного судна.

Она входит в гавань. На ее борту я не вижу ни одного европейца. Это и понятно: никто из белых людей, получающих жалованье из бюджета чиновников, не отважился бы предпринять на этом утлом суденышке двухдневное плавание, тем более ради меня! На они все же послали судно!.. И во мне поднимается чувство благодарности… В конечном счете все они достойны снисхождения, ибо в большинстве своем это скорее глупые, чем злые люди. Как и я, они французы, и если бы того потребовали обстоятельства, кровь древних галлов взыграла бы в них, и из робких и запуганных обывателей они превратились бы в героев. Я уже корю себя за то, что, поддавшись дурному настроению, страстно поносил их и проклинал.

Никогда я не умел по-настоящему ненавидеть… Очевидно, это самая большая слабость!..

Вскоре я узнаю накуду Измаила, поднимающегося по тропинке со свертком под мышкой. Сомнений нет: он приехал сюда по мою душу.

Майор подзывает меня и с довольным видом сообщает хорошую новость: он получил приказ посадить меня на таможенное судно и доставить в Джибути, власти которого наконец потребовали моего возвращения.

— Но почему тогда вы не возвращаете мне мое судно? — спрашиваю я.

— Вы сможете приехать за ним через несколько дней, когда будут соблюдены формальности.

— Какие формальности? Ко мне разве есть какие-то претензии?

— Разумеется, никаких, — отвечает со смехом майор, — но Адмиралтейство хочет допросить ваших людей.

— Хорошо, пусть оно допросит их. Когда я могу отбыть?

— Сейчас же, если вы этого хотите.

Тогда я спрашиваю по-арабски у накуды, не удобнее ли ему покинуть Перим завтра. Это вполне устраивает Измаила, так как все его люди устали после двух ночей, проведенных в штормящем море. Майор приглашает меня и двух изъясняющихся по-французски офицеров отобедать вместе с ним.

Как хорошо, что теперь не надо думать о побеге. Этот майор внушает мне симпатию и я был бы огорчен, если бы пришлось обмануть его доверие.

То, что мое судно и команду продолжают задерживать здесь, в то же время позволяя мне покинуть остров, я считаю необъяснимой загадкой. Но поразмыслив, я понимаю: цель этой меры — деморализовать матросов, убедив их в том, что я бросил их, спасая свою шкуру, и что судно теперь арестовано. Англичане пообещают освободить команду, если она сознается во всем, что ей известно, и даже в том, о чем она не имеет ни малейшего понятия.

Сейчас моя встреча с матросами становится еще более необходимой, я должен увидеть их завтра же утром затемно — у меня просто нет другого выбора.

Сгущаются сумерки. Одиннадцать часов вечера, а луна скроется только в пять утра. Эти четыре часа кажутся мне нескончаемыми. Но вот я осторожно крадусь среди камней. Благодаря плотному сумраку, окутавшему этот склон холма, я невидим, и мне удается без всяких осложнений добраться до скалы, возле которой плещется прибой.

Я надеваю надутый парусиновый мешок и бросаюсь в черную воду.

Как я и предполагал, течение достаточно мощное, и я дрейфую, приберегая силы. Мне попадаются несколько крупных плотоядных рыб, которые, совершив внезапный зигзаг на поверхности моря, ныряют в пучину; после них остается огненная бороздка, уходящая в глубь воды, как обычно, чуть фосфоресцирующей.

Временами дремлющую водяную толщу пересекают холодные течения, и меня пробирает дрожь. Кажется, что они обвивают мое тело, словно загадочные рептилии, поднявшиеся из морской бездны. Бухта очень глубокая, поэтому сюда охотно заплывает из открытого моря вся крупная рыба. Я стараюсь отогнать от себя мысли об акулах.

Я вспоминаю об ужасе, охватившем меня в ту ночь, когда я ждал фелюгу возле светового буя[61], но сегодня я достаточно сроднился с этой стихией, чтобы не испытывать особой тревоги. Конечно, я ощущаю некоторое беспокойство, даже страх, но его вызывают более отчетливые, более рациональные вещи, и мое воображение не может помешать мне вести хладнокровную борьбу за жизнь.

Однако я плыву медленно, время тянется бесконечно долго; голову словно бы сдавило железным обручем, а мышцы теряют свою гибкость. Наконец вода теплеет, я различаю силуэт фелюги, застывшей перед казармой.