Приключения женственности

Оставшись одна, Женя присела на край ампирного стула и принялась рассматривать гостиную. Круглый стол на музейных львиных лапах накрыт обыденной клеенкой, на нем две чашки, тарелка с сыром, хлеб и начатая коробка зефира в шоколаде. В комнате просторно расположились большие удобные вещи, похожие она видела в искусствоведческих книгах и альбомах: комод в стиле ампир, двустворчатый шкаф, переходный стиль от барокко к классицизму, инкрустированная жардиньерка.

— Какая красивая мебель! Так и хочется воскликнуть: уважаемый шкаф!

— Да, мебель старинная, но это не гарнитур, каждая вещь сама по себе, со своей историей. Когда-нибудь я напишу о них. Чай сейчас заварится. — П. А. подошел к бюро, на котором лежала кучка писем. — Вот, в сегодняшней почте послание от сумасшедшей старой девы, без подписи и без обратного адреса. Рассказывает, как ее подругу преследует главный инженер. Но я-то вижу, что речь о ней самой, она за ним гоняется. Сексуальная психопатка с манией величия. И конец: «Прошу вас это письмо никому не показывать». А я вам читаю! — Кайсаров отрывисто захохотал.

Из письма было ясно, что автору не больше сорока, но семидесятипятилетний Кайсаров говорил о ней как о женщине пожилого, неинтересного ему возраста.

— Минутку, я еще раз позвоню… На дачу. У жены стенокардия, врачи прописали постельный режим, а дозвониться невозможно.

— Что, никто не подходит? — испугалась Женя и уже готова была ринуться на дачу, чтобы помочь.

— Да нет, все время занято. Наверное, с кем-нибудь разговаривает, — пожаловался Кайсаров с обидой. — Вот посмотрите статью. Я здесь про экранизацию классики пишу и заступаюсь за режиссера. Его фамилия Гребень. Снял «Горе от ума», очень хороший фильм, а на полку положили.

Кайсаров все еще терзал телефон, когда Женя кончила читать.

— Замечательная работа! Сейчас редко кто понимает и ценит специфику кино. Обсуждают литературный сценарий, а не фильм. Ведь главное — что увидел глаз. Многие современные фильмы можно только слушать — все будет ясно. И еще про «искажение классики». Приди домой, раскрой книгу — там все на месте осталось, ничего не испорчено. По вашей статье похоже, что получилось настоящее кино.

— О, как вы тонко понимаете. Скоро придет Гребень, я думаю, мы вместе сможем поговорить. Что же вы ничего не едите? — Сам Кайсаров не торопясь отрезал от бутерброда маленькие куски и с наслаждением смаковал.

— Спасибо, не хочется, — сказала Женя чистую правду.

— Сразу видно благородного человека — он и не ел, а сыт, — с хитроватой улыбкой процитировал Кайсаров слова Плюшкина.

Еще больше он обрадовался, когда Женя предложила вымыть посуду. В кухне было очень чисто. Вообще вся квартира ухоженная — без запыленных углов, без больших и маленьких завалов, но и без закабаляющего порядка, когда каждый предмет, от ножниц до стула, раздраженно требует вернуть его на свое место. Как непохоже на обиталища стариков, у которых вещи под конец жизни завоевывают и подоконники, и стены, громоздятся на комодах и шкафах и потихоньку вытесняют самих владельцев в мир иной.

Женя достала толстую папку с расклейкой третьего тома собрания сочинений Кайсарова и стала ее перелистывать, сверяясь с картонкой, на которой столбиками были выписаны номера страниц с важными и не очень вопросами к автору. Произведение, вошедшее в золотой фонд советской литературы — официальная оценка романа, десятки раз издавалось с одними и теми же неточностями.

— Вот здесь у вас: «Солнце скрылось за горой», а у Майкова: «Солнце скрылось под водой». Это сознательная трансформация?

— Так «Спи, дитя мое, усни» — Майков? Нет, какая там трансформация! Я это воспринимал как фольклор. — Кайсаров добродушно рассмеялся. — Конечно, надо поправить.

— Я сравнила два варианта вашего романа. Мне кажется, многое вы зря сократили.

— Зря! Как будто я этого хотел! За первую часть меня даже в «Правде» ругали. Лет пять потом ко мне никто не приходил, телефон месяцами молчал. А с каким трудом я его писал! Только одно начало — толстенная папка. Никак не удавалось. Оказалось, очень трудно описывать женщину. Я решил, что напишу много-много всего, может быть, получится. А вот теперь в последней повести о Зое Звонаревой рассказано мало, а ведь получилось!

Даже в дружеском разговоре Кайсаров следил, чтобы хула не перевесила хвалу. Но это было открытое, простительное хвастовство, похожее на похвальбу ребенка.

— Сокращала ваша Аврора. Перестраховщица, между нами говоря, первостатейная! Она все скользкое вымарывала — и как в тридцать седьмом при сколько-нибудь серьезных разговорах телефон подушкой закрывали, и про аресты, и как всех в стукачестве подозревали…

— Вот это все и восстановим. А почему выпал диспут с Маяковским, сцены в Доме литераторов, как они на спектакли Мейерхольда ходили, как Зощенко читали? Ведь у вас был еще и фотографический портрет эпохи, и такие важные детали пропали!

— Дай вам Бог сохранить это чувство правды, эту искренность на всю жизнь…

— А кусок про колхоз я бы убрала — чувствуется его конъюнктурность…