Принц и нищий

Он наклонился к самому его уху; потом вдруг выпрямился, стал прислушиваться, подкрался на цыпочках к окну и, высунувшись в темноту, огляделся по сторонам. Затем он, так же крадучись, вернулся к королю и, припав к его лицу, чуть слышно прошептал:

– Я – архангел!

Король вздрогнул всем телом; ужас исказил его лицо. «Господи, и зачем только я убежал от разбойников! Уж лучше бы мне оставаться с ними, чем попасть в лапы к этому безумному старику!» – подумал он.

– Да, да, вижу, ты теперь почувствовал, где находишься, – продолжал между тем старик сдержанным шепотом. – По лицу вижу, что ты проникся благоговейным трепетом! Иначе и быть не может, ибо ты узрел Небо. Я возношусь горе и снова спускаюсь на грешную землю в одно мгновение ока. Пять лет тому назад, вот здесь – на этом самом месте, – с неба сошли ангелы, чтобы возвестить мне волю Господню. От них исходил свет, осиявший мою убогую хижину. Преклонив передо мною колена – потому что я был выше их, – они нарекли меня Божьим архангелом. Я подымался в обители горния, я говорил с патриархами… Тронь мою руку – не бойся – тронь смело… вот так! Знай же, этой руки касались праотцы Авраам, Исаакий и Иаков! Я был в златых чертогах; я видел Господа лицом к лицу! – старик умолк, любуясь произведенным эффектом. Но вдруг лицо его омрачилось, брови грозно нахмурились, и он гневно воскликнул:

– Да, я архангел, только архангел!.. А мог бы быть папой! Я говорю правду! Двадцать лет тому назад мне открылось в видении, что я должен быть папой – на то воля Божья, – и я был бы папой, если бы не король. Он разорил смиренный мой монастырь и пустил меня по миру, бездомного и бесприютного. Король лишил меня моей великой будущности! – старик опять невнятно забормотал, потом в бессильной ярости, с проклятиями, стал бить себя кулаками по голове, бессвязно выкрикивая:

– Да, теперь я только архангел, только архангел, – а мог бы быть папой!

Битый час бесновался и метался безумный, к великому ужасу бедного маленького короля. Затем припадок безумия миновал; больной притих, спустился со своих облаков и, превратившись в доброго, разговорчивого, ласкового старика, скоро покорил невинное детское сердце. Он усадил мальчика поближе к огню; заботливо отогрел его, осторожно обмыл, перевязал ссадины и ушибы на его ногах и принялся стряпать ужин, все время приветливо болтая со своим гостем и поминутно поглаживая его то по головке, то по щеке с такою нежностью, что ужас и отвращение к архангелу очень скоро сменились в детской душе уважением и горячей признательностью к человеку.

Гость и хозяин мирно поужинали, помолились перед распятием, и старик уложил мальчугана в постель в соседней каморке; с нежной заботливостью, точно родная мать, он укутал его потеплее и, ласково простившись с ним, подсел к своему очагу и стал задумчиво глядеть в потухающее пламя. Некоторое время он сидел спокойно; потом начал лихорадочно потирать себе лоб, точно с усилием что-то припоминая, и вдруг вскочил и бросился в каморку, где лежал мальчик.

– Послушай: ты король? – спросил он.

– Король, – отвечал мальчик сонным голосом.

– Какой король?

– Английский!

– Значит, Генрих умер?

– К несчастью, умер. Я его сын.

Лицо старика стало мрачнее ночи; с безумной яростью всплеснул он иссохшими руками и несколько минут простоял так, тяжело переводя дух.

– Знал ты, что он нас ограбил и, бесприютных, пустил по миру? – спросил он хриплым голосом.

Ответа не было. Старик нагнулся, всматриваясь в спокойное лицо спящего мальчика и прислушиваясь к его ровному дыханию.

«Спит, крепко спит», – прошептал он, и по лицу его скользнула дьявольская улыбка. В эту минуту мальчик улыбнулся во сне.

«Он улыбается, на душе у него легко», – прошептал пустынник, отходя от спящего. Осторожно ступая на цыпочках, он стал сновать из угла в угол, нагибаясь и что-то отыскивая. Он беспрестанно с беспокойством оглядывался на постель и все бормотал себе под нос. Наконец он нашел то, что искал, – большой, старый, заржавленный кухонный нож и брусок. Усевшись на прежнее место у огня, он принялся старательно точить нож, не переставая бормотать и тихонько хихикать. Ветер завывал вокруг хижины, откуда-то издалека доносились таинственные, неясные ночные отголоски. Из углов и щелей глядели на старика блестящие глазки отважных крыс и мышей, но он весь ушел в свое занятие и ничего не замечал.

Время от времени он проводил пальцем по острию отточенного ножа и, покачивая головой, шептал с довольным видом:

– Теперь стал острый, совсем острый.

Он не замечал, как летит время, и в глубокой задумчивости, спокойно продолжал свое дело.

– Его отец наделал нам много зла, – шептал он бессвязно, – он разорил нас, – зато теперь горит в огне вечном. Да-да, в огне вечном! Он пустил нас по миру, – но, видно, такова воля Божья: мы не должны роптать. Зато он теперь и горит в огне вечном, да, в огне неумолимом, всепожирающем и беспощадном.

И он точил, все точил свой нож, и бормотал, и хихикал, и опять бормотал.

– Все он, все он – его отец. Теперь я только архангел, а если бы не он, был бы папой.