Принц Вест-Эндский

Тогда-то, наверно, Мета и возненавидела меня всерьез. Она больше не просила меня. Не помню, чтобы она вообще со мной разговаривала, даже после «хрустальной ночи», когда мои родители удалились в спальню, чтобы наглотаться неизвестно где добытого веронала. Конечно, была оставлена записка, написанная аккуратной рукой отца: «Мы исполняем над собой приговор нашего Отечества». Так что, как видите, к моменту самоубийства Лолы я уже имел некоторый опыт. Но до ноября 1938-го я еще мало успел повидать. Реакцией Меты был маниакальный смех, длившийся и длившийся, пока не отказал голос и карканье не сменилось молчанием. Рассудок так и не вернулся к ней после этого. За ней присматривал Гуго. Бедный мальчик, в каком мире он очутился!

* * *

Она засмеялась снова через три года, когда нас погрузили в поезд. К тому времени от нее остались одни кости. Она могла сойти за бабушку Гуго — безумная старуха, бледная, с нехорошим запахом. Врач из «пассажиров» ударил ее по щеке, заботливо рассчитав силу удара: ее изможденное лицо почти не шелохнулось. Она умерла еще по дороге в концлагерь.

Гуго не отходил от ее тела. Мне пришлось отрывать его пальцы от материнской руки. Потом я вытолкнул его из вагона, и он упал на платформу. Небрежный удар приклада в висок, и мальчик отправился за матерью.

Как может дальше жить человек с такими преступлениями на совести? Только опустив крепостную решетку перед ужасом, окружив его рвом, замуровав в камень. Иначе сердце не выдержит горя. Но зачем, спросит он себя, ему вообще жить? Он создает теорию Цели.

34

Когда велосипед остановился, я с него упал — читай, потерял сознание. Судя по всему, дело было именно так. Вообразите испуг в библиотеке, где приключилась со мной эта маленькая драма! Вот Корнер, вскоре после легкого завтрака, состоявшего из тоста и чая, берет с полки «Тайме», собирается сесть и вдруг падает на пол. Красный Карлик, наблюдавший за этой сценой из дверей, говорит, что я поднес ладонь ко лбу, словно чем-то озадаченный, и медленно опустился на ковер. Две дамы закричали. Из вестибюля приковыляли ближайшие сидячие — посмотреть, в чем дело. Красный Карлик бросился за доктором Коминсом, тот прибежал, выгнал из комнаты любопытных, расстегнул на мне воротник и распустил галстук, сунул под нос нюхательные соли и тем вернул меня, кашляющего, в «Эмму Лазарус».

Здесь я и обретаюсь еще, леди и джентльмены, два дня спустя. Единственное напоминание о моем «эпизоде», как выразился доктор, — маленькая наклейка на правом виске да странное настроение — пьяная смесь спокойствия и благодушной веселости. Доктор Коминс ломал голову, проверяя меня всеми известными ему способами, — и ничего не нашел. «Такие вещи, — сказал он, — конечно, бывают». Тем не менее я временно исключен из списка самостоятельно ходящих, «периодически наблюдаюсь» и мне запрещено репетировать. Комендант еще не вернулся с семинара в Вашингтоне, и доктор Коминс, естественно, не хочет рисковать. Что касается моей звездной роли в «Гамлете» — а до премьеры всего три дня! — ну, говорит он, если я не буду волноваться, если больше ничего не произойдет, тогда, он полагает, есть надежда, что я смогу выйти на сцену.

В моем нынешнем настроении я, кажется, не способен волноваться. Первым делом я поговорил с Давидович. Труппа, конечно, знает о моем нездоровье. Все огорчены. А сама Давидович уже в трауре. С растрепанными курчавыми волосами, мокрыми и красными глазами, кутая округлости в черный халат, она открыла мне дверь так, словно перед ней разверзлась преисподняя.

— И вы тоже, — простонала она. Зубы у нее еще не были вставлены. — Сначала Адольф, потом мой милый Наум, а теперь — вы.

— Перестаньте, Тоска, без глупостей. Вот он я, вы меня видите. Я здоров как бык.

— Ангел смерти показывает на вас, а вы говорите: «без глупостей». Мне что — радоваться?

— Не хотите ли быть сорежиссером?

— Сорежиссером чего? Похорон? Это вы мне предлагаете, босс? Наум был прав, мир праху его, — на спектакле проклятье.

— Спектакль пойдет, как намечено.

— Вам разрешили ходить самостоятельно? Вы верите в чудеса?

— Я что-то не то съел — и только. Мне надо, чтобы кто-то вел репетиции, решал вопросы, возникшие в последнюю минуту, — кто-то умный и понимающий, способный взять на себя ответственность. К кому еще мне обратиться в «Эмме Лазарус», кроме вас? Но если вы не заинтересованы…

— Сорежиссером?

— Мне нужен человек, способный повести труппу, опытный, сильная личность,

— Программа уже напечатана.

— Комендант объявит со сцены: «Мы счастливы иметь сорежиссером прекрасную Тоску Давидович, нашу замечательную Офелию».

— Вы же понимаете, что дело не в этом.

— Конечно не в этом. Главное — спектакль.

К великому моему неудовольствию, Тоска меня поцеловала — мокрым, беззубым поцелуем в щеку.

— Хорошо, вы имеете сорежиссера!

— Репетируйте свою роль без меня. Кунстлер будет читать за меня— играть ему незачем. И прошу вас, Тоска, — я показал на ее черный халат, — наденьте сегодня что-нибудь веселенькое, чтобы поднять дух труппы. У вас есть чутье на такие вещи.