Принцесса из Шанхая

– Она отдала свое сердце другому. А на меня и смотреть не хотела, как на поклонника. Я для нее был врагом! Мои статьи вызывали у нее негодование. «Почему вы изображаете нас, людей, у которых другие взгляды, словно недоразвитых? – спрашивала она меня. – Пытаетесь указать нам на ошибки, которых мы не совершали!» Она говорила «мы», хотя сама не принадлежала уже к тому вымершему классу русского дворянства, упадок коего начался задолго до революции. Катенька ведь родилась после войны, выросла, как и я, в государстве рабочих и крестьян, а отстаивала призрачную жизнь и призрачные ценности! Я пускался в горячие идеологические дискуссии, в которых она неизменно разбивала мои доводы в пух и прах. Я потерял голову… Как она читала Баратынского, Апухтина, Брюсова! Если бы ты слышал, Вася! А как она говорила по-французски… Господи! Когда я смотрел на ее розовые губы, на ее чистый лоб и прямой пробор над ним… у меня внутри все кипело и плавилось. Ничего подобного мне больше испытать не довелось.

– Кто же был ее избранник? – заинтригованный, спросил Дежкин.

– О-о! Трудно поверить… Бывают же такие изощренные, жестокие и горькие капризы судьбы!

Кулик говорил еще долго, то переходя на шепот, – чтобы внуки не услышали, – то вздыхая, то пересыпая речь возбужденными восклицаниями. Дядя Вася слушал, удивлялся и недоумевал: бывают же в жизни других людей крутые повороты? Почему на его долю выпали размеренные, ничем не примечательные будни? Что это, – благо или равнодушие божественной воли к таким, как он?

ГЛАВА 11

***

Москва

Траурный наряд Лика нашла в шкафу – строгое черное платье пришлось впору, накидка из черного газа закрыла волосы и лицо от любопытных глаз.

Лика бессильно поникла, опустилась на диван, она выглядела несчастной и растерянной, чрезмерно тонкой в черном одеянии.

Стефи предчувствовала свою смерть и заранее подготовилась? Или возраст и болезни делают людей предусмотрительными во всех отношениях? Стефи была педантичной в том, что касается хозяйства… а смерть, как ни цинично это звучит, тоже имеет хозяйственную сторону – похороны, поминки… прием соболезнований и соболезнующих.

Неожиданно много людей пришли проводить Красновскую в последний путь. Лика оказалась совершенно беспомощной в таких житейских вопросах, как оформление соответствующих документов, организация погребения и прочие скорбные обязанности. Сын Стефании Кондратьевны сообщил из Германии, что приехать не сможет, и все хлопоты легли бы на хрупкие плечи Лики, не будь рядом господина Ростовцева. Его решительное вмешательство спасло положение.

Лика безучастно наблюдала, как его кипучая энергия приводит в движение все винтики и шестеренки нужного механизма, как появляются нужные люди и нужные вещи, как все гладко, споро идет по выверенному плану подобных церемоний. Она чувствовала себя отделенной от этой мрачной суеты, от лакированного гроба и лежащего в нем холодного, твердого, незнакомого ей тела; от тошнотворного запаха цветов, еловых веток, желтых свеч, приглушенного говора и всхлипываний.

– Отпевать будем? – спросил Лику нанятый Ростовцевым распорядитель в черном костюме.

Она отрицательно качнула головой. Стефи иногда заговаривала о смерти, но как-то вскользь, – не будучи религиозной, пожилая дама не упоминала о церковных обрядах. Пусть ее душа сама выбирает дальнейшую дорогу.

Лика двигалась, говорила и смотрела на происходящее сквозь пелену отчуждения, будто во сне. Ростовцев предложил ей ехать на кладбище в его машине, она молча села, уставилась в никуда, не переставая беззвучно плакать. Перед ней мелькал снег, катафалк, венки… мерзлая земля, черные фигуры, столпившиеся вокруг глубокой ямы… глухо звучали странные, страшные слова прощания… и все смолкло, потемнело, затянулось непроницаемым занавесом.

Запах лекарств привел Лику в чувство.

– Вы нас напугали, – сказал Ростовцев, склонившись над ней.

– Что… что со мной?

– Обморок. Сейчас пройдет. Идемте!

Окончательно она пришла в себя уже дома, в гостиной, среди знакомых стен, привычных вещей и гуляющих из форточки в форточку сквозняков.

– Проветрите комнаты, как следует, – приказывал кому-то Альберт Юрьевич. – И зеркала откройте. Хватит траура.

Лика поняла, что от нее пока ничего не требуется, – что кто-то другой отдает распоряжения и за все отвечает. Она больше не могла плакать: глаза стали сухими, а сердце остыло и сжалось, словно комочек льда. Она с наслаждением, с неутоленной жаждой покоя опустила веки и провалилась в тревожный, некрепкий сон…