Принцесса с дурной репутацией

— Ну да, он ваш поклонник, разве что пятки вам не целует… Кстати, что-то давно его не видно.

— Сей оборотистый юноша решил положить свою гениальность, как он сказал, на службу святой юстиции и всему Святому престолу. Он публично раскритиковал мои стихи за то, что они слишком оторваны от жизни и недоступны простому народу.

— Где святая юстиция и где народ?

— Девочки, ну разве вы не понимаете — это тактический ход. Юлиан просто смешал меня с грязью — при помощи слов, конечно. Мол, я могу писать только о серебряных розах, прекрасных незнакомках и прочих далеких от действительности красотах. А вот он — Юлиан — понимает, что Святому престолу ближе простота и обыденность повседневности, и в ней Его Высокоблагочестие видит истинную гениальность. И тут же Юлиан похвастался тем, что написал венок сонетов, посвященный липовому меду, и Его Высокоблагочестие оценил этот венок и назначил Юлиана своим приближенным поэтом. А потом я узнал, что Юлиан принял монашество, вступил в орден хранителей истинной культуры под патронажем Его Высокоблагочестия. И пишет оратории, молебны, каноны и прочие произведения религиозного характера. И заодно разругивает всех, кто ничего подобного писать не намерен. Ну и пес бы с ним, но однажды меня вызвали в покои теодитора. Там был и брат Юлиус.

— Юлиус… — прошептала я. А ведь производил впечатление нормального человека…

— В присутствии теодитора брат Юлиус заявил, что мои стихи обладают разлагающим влиянием на умы народа Старой Литании, что в них нет ничего, что прославляло бы нашу страну и ее правителя, что эти стихи далеки от действительности и идеологически вредны. Он привел много цитат, перевирал их, в общем… Ко мне уже подошли священные гвардейцы, чтобы препроводить в тюрьму. И я испугался. Я, девочки мои, из трусов трус.

— Это мы еще посмотрим, — сказала Оливия.

— Сохраняя остатки достоинства, я попросил у Его Высокоблагочестия возможность исправиться. Я сказал, что принимаю критику и готов писать только такие стихи, которые угодны Святому престолу… Знаете, какой длины жала у священных гвардейцев? С мою руку, и толщина такая же. Они полупрозрачные и видно, как в них клубится вязкий яд…

— Папочка! — Оливия прошептала это, наверное, впервые в жизни.

— Я поклялся, что к концу года предоставлю престолу стихи и поэмы на темы, которые Его Высокоблагочестие изволит мне дать.

— И что это за темы?

— Их озвучил брат Юлиус. Он предложил мне написать обо всех овощах и фруктах, произрастающих в Старой Литании. Это ведь так патриотично! И близко к народу. И поощряет производство отечественных продуктов. Я подписал договор, обязуясь предоставить стихи к концу года либо расстаться со всем имуществом в пользу Святого престола. Но время идет, а я не выдавил из себя ни строчки. Я не могу писать о клубнике, редисе и тыквах!

— Ну, мы с Оливией можем попробовать.

— Ах, милые девочки, в договоре есть пункт, запрещающий мне пользоваться помощью других поэтов, поклонников и тем более родственников. Вы что, думаете, весь этот инсектариум прибыл сюда Святые Мензурки благословлять? Они будут следить за мной. Уже следят.

— И хрущ? Тоже будет здесь все это время?

— Нет, он только осмотрит мои владения — ведь брат Юлиус уверил его, что с задачей мне не справиться и Его Высокоблагочестие уже может считать поместье Монтессори своим. А там кто знает — может быть, он решит остаться насовсем. Ведь я действительно не могу выполнить условия этого договора. Единственное, что мне еще подвластно: избавить вас и самых близких слуг от этой жужжащей беды: Оливия, я передам тебе драгоценности твоей покойной матери, с вами будут Фигаро и Сюзанна, и вы немедленно уедете из поместья. Фигаро отвезет вас к одному из моих старых друзей — он судовладелец. Вы сядете на корабль и покинете страну. Мне очень жаль. Я все сказал.

— Но, ваша светлость! — воскликнула я.

— Уходите, — герцог так посмотрел на меня, что я только обняла Оливию, и мы вместе вышли из покоев низложенного короля поэтов.

В парадной зале был сервирован праздничный обед, там уже вовсю шел пир, провозглашались тосты, пелись гимны, но нам было не до этого.

Вернувшись в покои Оливии, мы уселись друг напротив друга и принялись думать о грядущей беде.

— Люци, ты ведь тоже можешь сочинять всякие стишки.

— Могу, но ты же слышала условие — герцог должен писать сам, и за ним наблюдают. Постоянно.

— Мы можем передавать ему стихи тайком — например, запеченными в булочках. Он быстренько разворачивает бумажку, запоминает и записывает стих так, будто он его автор. А потом съедает бумажку…

— Оливия, для детского приключенческого романа это еще прокатит, но здесь и сейчас…

И мы безнадежно затихли.

— Даже не знаю, о чем мне больше жалеть: о позоре отца или о потере поместья, — сказала Оливия. — Знаешь, именно сейчас я могла бы отвернуться от него, как он всегда отворачивался от меня. Отомстить презрением и холодностью за все прошедшие годы. Но мне этого совсем не хочется. Он выглядел таким жалким…

— Нет, ты не права, он не был жалким! Просто его срубили под самый корень…

— Ага, как новогоднюю тую…